Дмитрий Баюшев: Неисправимый [СИ]

А глаза у самого были с лукавинкой, озорные…

Итак, Хренов прискакал жаловаться Серопузо, что, мол, отняли диктофон с ценной записью, где козел Миша излагает свои подрывные идеи, а Серопузо как даст ему в поддых. Потом, когда тот согнулся, как даст по шее. Он был мельче Хренова, этот Серопузо, но кулачок имел костлявый, остренький, и бил он по хрящику, то бишь по шейному позвонку. Больно, зараза, обидно, а не ответишь. Начальник всё же, работодатель.

— За что? За что? — заныл скрюченный Хренов.

— Подвел ты меня, сволочь, — надсадно дыша, сказал Серопузо и как заедет коленкой в нос.

Бедный Хренов аж ослеп от боли. Повалился на пол, начал кататься, подвывать.

— Что я шефу скажу? — вопросил Серопузо, пиная шестерку.

— Не днаю, — прогундосил Хренов, хлюпая расквашенным пятаком. — Кончайте драться, дайте хоть досказать-то…

Калачев Серопузо бить не стал, хотя имел к этому позывы. Решил сохранить интеллигентность, поскольку отдавал себе отчет: озвереешь — сообразиловка начнет работать туго. А сейчас извилина должна функционировать нормально, ведь Миша, поросенок этакий, обо всём в курсе. Как он там сказал Хренову? «Передай Калачеву, чтобы свою глупую затею выбросил из головы». А? Каково?

Диктофон — черт с ним, не жалко. Он, этот странник, и без диктофона всё знал. Знал даже, что Серопузо выпорет Хренова. Так оно и получилось: Серопузо сразу дал Хренову по соплям, а потом уже выслушал всё до конца. И подивился: откуда это страннику заранее стало известно, что он, Серопузо, накостыляет Хренову по шее? Опять мистика, сказал Серопузо. Там, где этот отец Михаил, всегда мистика. А мистика — штука страшная. Возьмет, да и закинет в какое-нибудь параллельное пространство. И нипочем не поймешь, кто тебя туда закинул и как оттуда выбраться, сказал Серопузо.

— Да, дела, — Калачев с хрустом почесал макушку. — С каким-то вонючим компроматом — и то не получается.

Потом, подумав, добавил:

— От Миши пока отстанем, будто до него и дела нет. Пусть тина осядет. А там подальше, глядишь, может что и прояснится. Может, какой-нибудь чеченский след появится.

— Вот именно, — воодушевленно подхватил Серопузо. — Взорвать к едрене фене. Чтоб рожки да ножки остались.

— Ну кто тебя за язык тянет? — раздосадованно сказал Каланчев. — Он же, козел, всё слышит. Во каналы у чувака, позавидовать можно.

Первым проснулся Зига. Он всегда просыпался рано. Рано-то рано, но никогда голова не бывала такой чугунной. Прямо ужас какой-то, от подушки не оторвешь. Тяжеленная, вспухшая, налитая горячей кровью. Зига отодрал её от подушки, приподнял. Тотчас в глазах всё завертелось, закружилось, однако он успел увидеть, что это не его спальня.

Точно не его. Какая-то маленькая, гнусная комнатерка. Рядом на кровати с панцирной сеткой дрыхнет бородатый мужичок, пузатенький уродец с косматыми бровями. Постойте, постойте, да это же Уцуйка.

«Что такое, где я?» — подумал Зига и сел на диване, свесив короткие ножки. Волевым усилием остановил всю эту круговерть вокруг, теперь комната лишь плавно покачивалась.

Вчера случилось что-то ужасное. Это было зафиксировано подсознанием. Но что? Зига начал вспоминать. Экая досада — ничего не вспоминалось. Такого еще не случалось, Зига на память не жаловался, скорее наоборот — из-за цепкой памяти донимали ненужные мелочи.

Например, всплывало вдруг, что под стулом секретарши валяется скрепка. То есть, когда Зига проходил мимо секретарши, его глаз непроизвольно зафиксировал эту бесхозную скрепку. Факт фиксации сознанием не отмечался, но информация о скрепке прямиком уходила в хранилище, то бишь в мозг, и там лежала себе спокойненько на полочке. Потом в хранилище происходил какой-то химический процесс, некий нейрон образовывал связь с другим нейроном, и информация о скрепке возникала в оперативной памяти.

Какой-нибудь гвоздик на ступеньке, голубиная отметка на памятнике, прыщ на носу у менеджера Пумчика, торчащие, как у цвиркшнауцера, брови Уцуйки — всякая мелочь стекалась в хранилище, чтобы потом не к месту всплыть.

О крупном, важном и говорить нечего. Это вколачивалось в память намертво, на века.

И вдруг: случилось что-то страшное — и забылось. О, ужас! Допился. Кстати, а что вчера пили? Тоже из памяти вон.

Тоскуя, Зига посмотрел на Уцуйку. Боже, какой урод. Рожа красная, нос синий, борода пегая в седину. До сих пор пьян, дышит смрадом. К тому же пузат.

Уцуйка открыл глаз и мигнул. Другой глаз не открылся, не дернулся, и это было совершенно противоестественно.