Андрей Лазарчук - Целое лето

— Договорились, — сказал Глеб. — Я в больницу, а потом — искать. На связи.

— На связи, — сказала Стася.

И тут кто-то позвонил в дверь.

— Спокойно, — сказал Степан Григорьевич. — Я посмотрю…

У него и правда была камера над входной дверью. Мониторчик, конечно, оставлял желать лучшего… в общем, ни черта не понять. Наверное, Степан Григорьевич просто привык.

Глеб, держа в кармане руку на «посреднике», двинулся вслед за ним.

— Сизов! — голос, хоть и приглушённый толстым металлом, не узнать было невозможно. — Открывай, Бледная Мощь!

— Машка? — не поверил Степан Григорьевич. — Ты, что ли?

— Я!

— Ты одна?

— Одна.

Он приоткрыл дверь. Маша вошла. Окинула взглядом всех, скопившихся в коридоре.

— Ну, здравствуйте! — сказала она чрезмерно весело. — Я — мать вот этого охломона. А вы?..

— Мам, — сказал Глеб. — Тут такое дело… Бабушка умерла. Только что позвонили… Пойдём, а?

Маша ахнула и прижала ладонь к губам.

— Ты это… заходи вообще-то, — сказал Степан Григорьевич. — Раз не сейчас, то потом. Надо бы обсудить… ну…

Маша кивнула. Теперь глаза её были испуганные.

— Я зайду, — выдавила она и быстро вышла.

Глеб устремился за ней.

— Что он вам говорил? — спросила Маша, не оборачиваясь.

— Много чего, — сказал Глеб. — Чего ты не говорила.

— Понятно. Значит, так: едем в больницу, там всё решаем, и потом надо постараться просочиться из города, завтра будет уже поздно.

— Что значит — просочиться?

— Город закрыт. Оцеплен. Выезда нет. Но я не думаю, что они сегодня успеют заткнуть все щели…

— Слушай. Я не… не побегу. А как же остальные?

— Ты не понимаешь, — сказала Маша. — А я не знаю, как объяснить. В общем, тебя нужно отсюда вытащить — кровь из носу. Даже не потому, что ты мой… наш… Нет, и это тоже, но…

— Мам, перестань. Некрасиво.

— Наплевать. Ты уже, наверное, много знаешь, отец говорил…

— Ты его видела?

— Видела, видела. Так вот, тебе и Сизов, наверное, кое-что объяснил, и сам ты до многого докопался. Но одной вещи ты не знаешь: почему мы тебя должны беречь, как не знаю что…

— Так почему?

— Потому что ты, скорее всего — последняя надежда Земли…

Первыми захваченными оказались водитель автобуса Миронов Дмитрий Анатольевич по прозвищу Лётчик (за присказку «Ну, полетели!») и дворник-киргиз Тариэль Жапаров. Лётчик торопился в гараж, дворник подметал тротуар. Они встретились перед памятником Неизвестным пионерам; дворник ещё успел увидеть, что лицевая часть постамента разбита вдребезги, и обломки фальшивого гранита валяются на приличном удалении — как будто по памятнику саданули из пушки. Он покачал головой, перехватил метлу — и тут его словно ударили в лицо чем-то мягким, но очень тяжёлым…

Лётчик увидел, как что-то вспыхнуло сиреневым светом, и дворник повалился навзничь. Он бросился к нему, вторая вспышка ударила по глазам — и всё исчезло.

Первым поднялся дворник. Лётчик тоже заворочался, встал на четвереньки, потом на колени.

— Это красивая местность, — сказал дворник. — Я — Треугольник сто четырнадцать.

— Это красивая местность, — подтвердил Лётчик. — Я — Семиугольник двести семьдесят шесть. Какой у нас план?

— Пока вживаемся в носителей. Нужно как-то приманить сюда других.

— Понял, — сказал Семиугольник.

Я, стараясь не шуметь, бродил по комнате, дотрагивался до разных предметов, брал их в руки, ставил на место и тут же забывал, что это было. В голове было пусто. То есть, наверное, я напряжённо думал, но — обо всём сразу, и потому возникал «белый шум». Ничего, мозг справится сам, надо ему только разрешить…

Потом я обнаружил себя у книжных полок. Их когда-то смастерил Симин муж из дубовых досок. Полки эти были на века. Я стоял и держал в руках переплетённую подшивку журналов. Это тоже он переплетал. Переплетал он хуже, чем делал полки, да какая разница? Это были журналы «Пионер» за шестьдесят восьмой год, номера с первого по шестой…

Я пальцем провёл по неровному обрезу страниц, ища обложки. Наверное, вот эта… Но открывать не стал. Лучше сам вспомню. Так… ну-ка…

Вообще-то номера поступали нам с некоторым запозданием — майский пришёл, скорее всего, в июне. Сейчас же деле в моём портфеле лежал номер апрельский — со стихами Ахматовой, которой мы тогда и не знали совсем, да и стихи впечатления не произвели… ну-ка, напрягись… «Смуглый отрок бродил по аллеям у озёрных крутых берегов… вру: у озёрных глухих берегов… и столетие мы лелеем еле слышный шелест шагов… там лежала его треуголка и растрёпанный том Парни…» В те времена — ни уму, ни сердцу. Другое дело: «Один судак, большой чудак, который жил в реке, умел молчать на чистом французском языке. Его просили все вокруг — жуки и трясогузки: «Ну помолчите, милый друг, немного по-французски…» То, что надо! Но главное, конечно — и из-за чего я притащил журнал в школу — было продолжение романа «Гости с Миона». Про космических пришельцев. Про хороших и добрых пришельцев и про плохих иностранных шпионов и политиков…