Андрей Валентинов - Лонжа

Алкоголь ударил сразу. Мир пошатнулся, желтая лампочка под потолком вспыхнула ослепительным солнцем…

– Ешь! Особо не налегай, плохо будет. Чем здесь кормят, сам знаю. Глупость, конечно, работники сытыми быть должны. Я-то сам из цирковых, потомственный, а вот дядя, брат матушки, у меня бауэр, причем не из бедных. Батраков гоняет почище чем в «кацете», но – кормит.

Что дымилось в оловянной тарелке, Лонжа даже не пытался понять. Ложка, вторая, третья. Стой! Четвертая… Нельзя, сто-о-ой!

– А что тут творится, сам видишь. Воруют, со свистом, хоть руки отрывай. Только никто, понятно, не отрывает, у ревизоров тоже свой интерес. Не окосел еще, «униформа»?

Лампочка вновь ушла вверх, к некрашеному серому потолку, мир стал ровно, чуть-чуть перекосившись влево.

О-ко-сел…

– Еще нет, но скоро поплыву.

– Тогда слушай! – Медведь положил локти на стол, навалился, задышал тяжелым перегаром:

– Карел Домучик с тобой просил поговорить. Просил! Вежливый он, змея очкастая. Чтобы я, значит, тебе фитиль вкрутил по самые гланды на предмет субординации. Формально так оно и есть…

Лицом к лицу, глаза в глаза.

– У нас, у Черного фронта, всем Германское бюро верховодит, тех, кто в нем, сам Отто Штрассер назначил. Домучик – специальный представитель, вроде как надзиратель. Но прямо приказать не может, в бюро тоже умные люди сидят…

– Divide et impera, – не думая, проговорил он. Спохватился, хотел перевести, но Медведь только хмыкнул.

– Знаю, книжки читал. Еще скажи, что каждый член партии должен быть чекистом. Тоже мудрость! Так вот, я тоже приказать не могу, но совет дам: осторожнее с очкастым. Не провокатор – точно, но слишком уж себе на уме. Взглянет сквозь свои стеклышки: и ты вроде пешки на доске, сейчас под бой подставят. В общем, поступай по уму, ты, Лонжа, парень тертый. Ну, по второй! Только не вались сразу, скучно пить одному…

На этот раз мир устоял, но словно покрылся стеклом. Рука – вот она, рядом, а не двинешь. Чужой голос стал громче, загустел, потек в уши горячим свинцом.

– Ты, Лонжа, тоже себе на уме, с двойным донышком. Хочешь – молчи, а хочешь – скажи, потому как интересно… У вас в Штатах что, всерьез решили Ефрейтора сковырнуть?

Закусить язык? А зачем? Если Медведь из «стапо», беречься поздно.

– Не Ефрейтора. Поставят вместо него Борова, велика ли разница? Дело в системе, в национал-социализме.

– Умники! – трубно прогудело в ушах. – Ничего у твоих «амис» не выйдет. Это я, Лонжа, без всякой радости говорю, занесло нас совсем не туда, куда поначалу рулили. Но – не выйдет!

Губы тоже исчезли под чем-то твердым и прозрачным, но он все-таки выговорил:

– Почему?

Мир – стекло. И голос сквозь стекло.

– Пальцы еще можешь загибать, «униформа»? Ладно, сам тебе загну. Гляди: палец первый. Ефрейтор чем взял? Про всякие права и до него говорили, и про голод, и про безработицу. А он, австрияк хитрый, чего заявил? Вам, немцам, живется плохо, но вы все равно самые лучшие в мире – только потому что немцы. И форма черепа у вас правильная, арийская, и нос ровный, и мозги умно сплетены. А уж история всякая, культура, да хоть цирк – так сравнивать не с чем. В общем, только немцы и есть настоящие люди. Остальные – либо лемуры хвостатые, либо гнилые полукровки. Да кому же такое не понравится?

– Тому, кто в это не верит.

– Не скажи, Лонжа, не скажи! Пусть не верят, а приятно, будь ты самым профессором-распрофессором. В зеркало посмотришь – человек, не лемур перепончатый. Внутри каждого из нас такое сидит, а Ефрейтор это знает – и повторять про истинных арийцев не ленится. А теперь – второй палец… Но сперва хлебни!

– Да я уже.

– Отлежишься, я тебя одеялом накрою. Тебе еще сочувствовать станут, пострадал. Пей, говорю!.. А знаешь, Лонжа, кому я «пластыри» ставил? Думаешь, героическим борцам с нацизмом? Двое продукты воровали, а третий, сволочь, с заточкой на своего же товарища кинулся. Если ты за проволокой, то не значит, что герой, швали тут полно. Палец загнул? Так вот, вторая причина еще проще. Ефрейтор назначил миллион новых начальников. Маленьких, вроде меня, но все равно, при власти. Думаешь, я обратно на арену вернусь, если предложат? Напьюсь с горя, пальцы кусать буду – а не вернусь, потому как нравится мне в начальниках. Мы – цемент новой Германии, на нас она стояла – и стоять будет. Как в Библии: «и врата ада не одолеют ее»!

Голос уходил, желтый свет уступил место бурой, клубящейся тьме, сквозь которую то и дело прорывались неровные языки огня.