Геннадий Прашкевич - Разворованное чудо. Повести и рассказы

- Буэно венадо! - и, указав на дверь, через которую я так неудачно ворвался, приказал:

- Встань! Иди!

«Сейчас войду,- подумал я,- и сопровождающий выстрелит. Вряд ли мне удастся повторить трюк с падением…»

Я толкнул дверь и сразу понял, что все проиграно. Руки пассажиров все так же покоились на спинках кресел, никто даже не отстегнулся. Но уругваец был мертв, лежал поперек салона. А дальше - и это и было причиной неестественного спокойствия - за креслом замершей в обмороке итальянки повис в пристяжных ремнях убитый уругвайцем сопровождающий авиакомпании.

- Буэно венадо! - выругался курчавый.- Революция потеряла превосходного парня! - Казалось, он не выдержит, заорет, но в салон ввалился еще один тип в шелковой куртке и одернул его.

- Перестань, Дерри! Сейчас не до него. Слышишь?

Самолет терял высоту. Пол под нами подрагивал.

Заметно похолодало. Резко свистел выходящий сквозь пробоины воздух.

«Революционер! - с бессильным презрением подумал я, разглядывая курчавого.- В месяц три революции! В год - тридцать шесть! Плюс тридцать седьмая, незапланированная, упраздняющая все предыдущие!.. Какая к черту революция! Очередной переворот в одной из латиноамериканских, республик…»

Самолет трясло. Дрожь его пульсирующей болью отзывалась в раскалывающейся голове.

- Сядь в кресло и пристегнись!

Упав в свободное кресло, я закрыл глаза, на ощупь нашел ремни. А самолет продолжало трясти так, будто он уже катился по плохо вымощенному полю.

Вытащив из кармана сигарету, курчавый протянул ее напарнику.

- Мокрый? - спросил он с презрением толстяка, все еще державшего руки на весу.- Опусти лапы, надорвешься! Ты ведь недавно стал человеком, да? Сколько ты стоишь?

Толстяк ошалело молчал. Пот крупными каплями стекал по его лицу. Но это был именно пот, толстяк не плакал.

- Такие, как ты, всего боятся,- презрительно добавил курчавый.- Ты не Репид! Буэно венадо!

Мои часы разбились, но, и не глядя на них, я знал - на все случившееся ушли считанные минуты. Судя по солнцу за иллюминатором, самолет продолжал держать курс куда-то на запад, в сторону Перу, туда, где Амазонка называется Солимоэс…

Самолет опять затрясло.

- Отчего это? - спросил напарник курчавого.

- Пилоты нервничают!

Ответ, казалось, удовлетворил спрашивавшего, но лицо его осталось тревожным. Не докурив сигарету, он бросил ее на пол и раздавил тяжелым каблуком.

Теперь мы шли так низко, что я видел за иллюминатором купы отдельных деревьев. Пассажиры насторожились. И в самом деле, что-то изменилось… Что?.. Я потянул воздух ноздрями, а потом увидел - в салон через пробоины в стенах медленно втягивались струйки удушливого желто-зеленого дыма. Дым поднимался над креслами, висел над нами плоскими не-смешивающимися слоями. Потом он рассосался, потускнел, стал будничным, будто мы попали в прокуренный темный кинозал.

Удар потряс корпус.

Я почувствовал, что нас подбрасывает вверх, под острым углом, опрокидывает, придавливает к сиденьям. Потом тяжесть исчезла, но тут же вернулась - мерзкая, удушающая. Вцепившись в подлокотники кресла, я увидел, как корпус самолета лопнул, и сразу душные незнакомые запахи хлынули на меня со всех сторон.

Когда я очнулся, передо мной горело дерево, а метрах в тридцати, среди рваных лиан и мятой растительности, мутно дымилась разбитая сигара фюзеляжа. Ря-дом со мной, лицом в болотной воде, лежал курчавый террорист, тот, кого звали Дерри. Куртка задралась на шею, я видел голую обожженную спину… Видимо, нас выбросило из самолета еще в воздухе, после первого удара, и, как это ни странно, я был жив!

Несколько пиявок толщиной с карандаш успело присосаться к руке. С отвращением содрав их, я побрел к самолету, проваливаясь в жидкую грязь чуть ли не по колено. В груде искореженного металла вряд ли могли остаться живые - коробка салона выгорела насквозь, и, убедившись в этом, я вернулся к телу курчавого.

- Доволен? - спросил я, будто он мог мне ответить.- Доволен?

Отраженное кронами эхо негромко, зловеще крикнуло:

- Доволен!..

Я снял с Дерри куртку. В сельве такая куртка незаменима- ни москиты, ни клещи ее не прокусят… Рядом с самолетом можно было, наверное, найти еще что-нибудь, но меня тошнило при одном взгляде на выгоревшую дюралевую сигару, и, в последний раз взглянув на нее, я углубился в лес.

Бледные, обвешанные лохмотьями эпифитов, стволы уходили вверх - в тесное сплетение листьев. Я был как на дне океана, и душно и сумрачно тут было как в океане, в перегретом, взбаламученном океане. Я не знал, в какую сторону надо идти, и все же шел. Неприятно пахнущие муравьи крутились на ветках, упавших в болото. Грибы и плесень оплетали любой островок. Но кое-где на стволах деревьев можно было различить следы засохшего ила, и этот ил был не болотным - рядом текла река.