Елена Асеева - Сквозь сон [СИ]

Когда серо-голубая дымка иссякла в комнате, и на смену ей пришли лишь темно-серые, а потом и темно-синие тона ночи, внутри головы в районе макушки и затылка так запекло, и густой белый пар, выплеснувшись поперед глаз, вновь явил передо мной бога из летописи. Только в этот раз бог не тряс головой, а застыл. И я сумел разглядеть его лицо формой повторяющее сердечко, с широким лбом и острым подбородком. С характерно выраженными скулами и носом, у которого имелась еле заметная горбинка и чуть приподнятый кончик, с алыми губами и широко расставленными, очень крупными миндалевидными глазами, чья блестящая радужка имела темно-синий цвет, без проступающего цвета склеры и зрачков. И если бы не розово-прозрачные кости черепа, просвечивающиеся и вовсе через прозрачную кожу, и потому придающие ей такой оттенок да отсутствие бровей, ресниц, волос, можно было бы подумать передо мной Лина…

Ее лицо…

Ее…

Я это понял не сразу. А поняв, широко улыбнулся…

Я понял, что Лина и есть бог для меня, как я — инопланетян для нее. Так как мы есть мужское — женское, дневное — ночное, светлое — темное, инь — ян. Мы и есть творцы всего сущего, не только в продолжение собственного рода, генов родителей, но и этой невообразимо прекрасной любви, каковая выступает источником жизни.

И когда я осознал, что в любви я есть бог.

Я чуть слышно засмеялся от радости. Чуть слышно, чтобы не напугать мамочку, бабушку, дедушку…

— Мамочка, — протянул я, когда Анна Леонидовна потушив свет в комнате, опустилась на диван, готовясь уснуть. — Я тебя очень люблю, — я так и продолжал говорить, с трудом подтягивая собственный язык, точно он был онемевшим на кончике. Еще и потому как говорил крайне мало за последнее время, а сейчас у меня продолжала болеть голова.

— Что сыночек? — отозвалась с дивана Анна Леонидовна и враз вскинула с подушки голову.

— Не поднимайся, — добавил я торопливо, не желая ее еще больше волновать. — Просто хотел у тебя спросить. Ты хочешь, чтобы я был счастлив? Любим и сам любил? Чтобы мог быть подле того, кого люблю больше самой жизни?

Я услышал, как мама тяжело вздохнула. И хотя диван стоял перпендикулярно моей кровати, и до головы, лица ее было приличное расстояние, я словно увидел, как из глаз Анны Леонидовны выплеснулись на щеки слезы. Она ведь понимала, что такое бревно, каким нынче стал я, вряд ли кто сумеет полюбить, и даже Маришка.

— Разумеется, Ярушка, — все же она преодолела себя, решив, что сейчас важнее поддержать меня. — Для каждой матери наивысшая радость, это счастье ее ребенка.

— Тогда, ты должна запомнить, — произнес я, стараясь в темноте уловить очертания лица мамы, голова которой покоилась на противоположном конце дивана, чтобы наблюдать за мной ночью. — Ты, должна понять, что если меня не станет… Значит, я ушел в другой мир, к своей любимой, той которую нашел, встретил. И я там очень счастлив… Очень…

— Что ты такое говоришь, сыночек? — теперь беспокойство особой волной наполнило голос Анны Леонидовны, и она, так-таки, поднялась с кровати, намереваясь подойти ко мне.

Но я, предупреждая то действие, торопливо сказал:

— Ничего, мамочка. Спи. Спи, мой дорогой идеал женщины, — и тем самым точно перерубил собственную связь с ней. Затихнув на кровати, и принявшись, молча, глотать горячие слезы, неожиданно, вырвавшиеся из моих глаз, и вроде наполнившие и остатки головы, и все пространство комнаты тугой болью болезни и расставания.

Мама не поднялась, не решилась подойти, зная мой крутой норов, мою грубость, эгоизм и тем, не позволяя себе расстроить меня, или как задеть. Она вновь приклонила к подушке голову и спустя минут пять, перевернувшись на правый бок, подмяла ее край правой рукой. Даже удивительно, что в темноте я это смог разглядеть, несмотря на текущие из глаз слезы, которые просохли уже, когда послышалось ее размеренное с небольшим присвистом дыхание.

Разумеется, я врал маме, говоря о собственном счастье. Никоим образом я не мог быть в дальнейшим счастливым и это даже не планировал. Не мог быть подле моей любимой, так как не собирался к ней, вспять того я хотел освободить ее от себя, и тем избавить от болезней и, наверняка, наладить жизнь Лины.

Впрочем, я хотел с ней попрощаться…

Последний раз ее увидеть.

Я был бог в любви! Мог бы достать для нее звезду, дотянуться рукой до неба, усыпать дорогу перед ее ногами цветами. И, конечно же, должен был избавить от собственного замещения.

Я был бог в любви!