Елена Асеева - Сквозь сон [СИ]

— Нет, — незамедлительно откликнулась Линочка и качнула отрицательно головой, переведя взгляд на окно, через стекло которого в комнату вливались широкие золотистые усил лучи, несущие по своему окоему крошечные оранжево-красные искры, словно зачатки любви, посланные с темно-синего небосклона. — Он живет в другом месте, в другом городе, — дополнила моя девочка и почему-то ввела меня в ступор так, что я перестал сиять, неподвижно замерев. Услышав в ее словах нечто подобное тому, что говорил Маришке, впрочем, не ощутив лжи или обмана.

Дверь в комнату воспринимаемо для моего слуха открылась, только я того не увидел, оно как вместе с Линой смотрел на плывущие в комнате лучи звезды Усил. Однако я услышал очень нежный и приветливый голос, вошедшего, сказавший несколько назидательно:

— Беловук вам уже пора уходить. Насколько я помню, Осмак Санко разрешил вам как супругу не более часа посещения, одновременно, запретив как-либо волновать нашу Лину. Вы же знаете, любые психические, физические нагрузки сейчас вредны. А я, что вижу, — теперь голос девушки, наполнился ощутимым беспокойством за мою девочку. — Вижу, что Лина плакала.

Взгляд моей любимой рывком переместился с окна на входящую в комнату девушку, невысокого роста с миниатюрной фигуркой обтянутой в белый медицинский костюм (а именно до колен юбку и с коротким рукавом рубашку). Ее соломенного оттенка волосы были стянуты на макушке головы в объемную шишку, вероятно, это все, что мне удалось отметить в девушке. Так как сам мой взгляд сосредоточился на приоткрытой двери и сияющей в ней тьме, порой вспыхивающей белой лопастью вентилятора и тем предлагающей мне покинуть голову, мозг и жизнь Лины. И более не вторгаться в ее бытие, не вызывать своими необдуманными поступками у нее болезнь.

Та самая нить, что притянула меня к Лине, теперь выдернула из ее мозга с такой силой, что я всего-навсего и успел заметить так это развернувшуюся подо мной черную бездну и красно-желтую полосу, схожую с кровавым следом, оставленную вследствие моего движения.

Это было безумие.

Любовное безумие. Или как говорили древние греки мания — любовь-одержимость. И возникла она задолго… Задолго даже моего первого соприкосновения с Линой, не говоря о полноценном в нее перемещении.

Это безумие, страсть напоминали болезнь, которой был охвачен весь я. Не только мой мозг, нейроны в нем, личность, душа, мысль, в него было втянуто и мое тело. С особой силой это стало ощущаемо, когда я открыл глаза на мансарде дома моих стариков на Земле.

Горечь и боль так сильно переполнили меня, что внутри стало рваться на части мое сердце, а в голове жар был такой сильный, выплескивающийся в нос, глаза. И, чтобы как-то его погасить, я заплакал.

Я лежал на спине, глядя в чуть изгибающуюся линию потолка, заложившего небольшие скосы вблизи от стен, и тягостно сглатывал слезы, которые заполонили мое лицо, рот, нос.

Мне, кажется, я не плакал так горько лет с четырнадцати. С тех самых пор как почувствовал себя взрослым, и тем словно отсек от себя чистое, трепетное. Замкнув собственным подростковым безрассудством свое сердце, душу, личность, нейроны мозга в круг эгоистичного восприятия.

Осознание того, что моя Линочка любит по настоящему, и любит не меня… Понимание, что мое безрассудное перемещение ставит под угрозу ее здоровье… Одновременно наполняли меня ужасом.

И влекли за собой неотвратимость моего запрета на это перемещение, чтобы не навредить Лине. Однозначно делая саму жизнь бессмысленной, пустой. Потому как я теперь не мог, не хотел жить вне моей любимой девочки. Жить без возможности услышать ее, вдохнуть ее запах, коснуться изнутри ее тела, мыслей, желаний.

Очень медленно я перевернулся на правый бок, и, ухватив зубами подушку, на которой лежала голова, загнал ее угол в глубины рта, чтобы заткнуть себе глотку и теми всхлипами не напугать, не разбудить моих стариков. Из широкого окна расположенного диагонально расстеленному дивану, на котором я лежал, в комнату медленно вплыл широкий лунный луч, наполнивший само помещение каким-то стеклянно-перламутровым сиянием.

Лучше бы туманом. Тем самым, который сопровождал мои прежние сны, не позволяющие помнить происходящее в них. Паром, что поднимался от камней в парилке, которые, покряхтывая, поливал водой дед.

Стеклянно-перламутровый отсвет, отбрасываемый луной, морозил пространство всей комнаты, наполнял модульную стенку, поместившуюся напротив дивана холодными тонами, не только стеклянные дверцы книжного отсека, деревянный пенал и тумбы, но и поблескивающий экран телевизора. Легкая поземка, искрилась на серебристых шкафных ручках, зябь более плотной, почти свинцовой вуали укрывала углы комнаты, все неровности потолка, и струилась по ламинату пола. Несмотря на жаркость натопленных труб в доме, смертный холод сковывал мою душу, личность, нейроны мозга, внушая чувства брошенности, одиночества, сиротства.