Елена Асеева - Сквозь сон [СИ]

— Так и есть, — протянула Виклина и ее высокий голос нежный, красивый от природы колыхнул пространство вокруг меня, пустив легкую зябь по тонким артериям голубых рек и овально-вытянутых узлов фиолетовых озер на поверхности мозга. Она медленно перевела взгляд со шкафа и посмотрела в лицо Беловука, точно огладив на нем мощные, выступающие скулы, узкий нос с плоской спинкой, блестящие красные губы и замерев на удлиненной форме его очей, где зеленая радужка с коричневыми всплесками, повторяла мой цвет глаз.

И я неожиданно ощутил боль моей любимой девочки. Ту самую, которую испытывал когда смотрел в карие глаза Маришки, говоря о невозможности возврата былого, таким образом, разрушая ее надежды на счастье со мной навсегда.

— Меня всегда воспитывали в открытости чувств и эмоций перед людьми и обществом, — заговорила Линочка, и голос ее зазвучал бодрее, будто она, решившись на, что-то теперь не собиралась отступать. — Бабушка, которая меня воспитала, всегда утверждала, дабы не замкнуться в одиночестве, необходимо отстаивать свое мнение. Говорить о своих теориях, мечтах, предпочтениях открыто и честно. И я так поступал всегда… Всегда, до последнего времени… Я лишь раз изменила себе, стараясь спрятаться от правды, и теперь… Теперь мне стыдно смотреть в твои глаза, Вук, — Лина прервалась, и я почувствовал, как задрожали ее губы, и судорожно сжалось горло, видно она хотела зарыдать. И также моментально, будто я не просто мыслил с ней в унисон, но и воспринимал синхронно, нейрон, представляющий меня, как душу, личность, мысль резко сжался. А потом я внезапно вспыхнул, как яркая искорка, как зачаток любви и в том порыве послал в направлении мозга Лины (расположенного позади меня) всю трепетность чувств, которые испытывал. Чем-то напоминающая малую волну образующую колебание воздуха, она колыхнула не только поверхность желтовато-студенистого мозга, испещренного углублениями, возвышенностями, миниатюрными ямками, но и пространство вокруг меня, наполненное чуть рябящей розоватой жидкостью.

— Дорогая, не плачь, — вскрикнул Беловук, и торопливо дернувшись с кресла, в два шага покрыл расстояние до кровати Лины, присев на нее, и заключив мою девочку в объятия, схоронил ее всю на груди. Несомненно, сняв волнение и словно окатив меня потоком холодной воды. Так, что я мгновенно потух, не успев дослать поток любви к артериям, узлам, всего-навсего нейронным связям моей любимой, и тем сообщить, что я здесь, что люблю. Впрочем, Беловук (надо отдать ему должное) проявил привычную заботу и не стал лезть с поцелуями к Виклине, в том очередной раз, показывая себя как высоконравственного человека.

— Прошу тебя, дорогая, не волнуйся. Сейчас это не допустимо, — воркующим голосом, погасившим в нем всякую басистость, произнес он, лишь мягче прижимая к своей груди голову Лины, и слегка придержал ладонью ее спину. — После перенесенной болезни необходим покой. Все-таки транзиторное нарушение мозгового кровообращения в таком юном возрасте и при нашем уровне лечения не опасно, однако, не желательно. И почему, я тогда не довел тебя сам до комнаты в корпусе? Это я виноват в случившемся, потому как надо было тебе объяснить, что до диагностики любые поездки противопоказаны.

— Нет, ты ни в чем не виноват, — отозвалась очень ровно Виклина, и я к собственному удивлению понял, что она сейчас станет врать. Так как это присуще людям Земли, но никак ни радуженцам. — Просто Каля и Земко предложили встретиться и прогуляться, и я согласилась. Я забыла им сказать, что мне вредно путешествие по канатной дороге, так бы мы поехали на автомобиле.

Это не просто была ложь.

Это было нечто иное.

Словно Лина знала, кто повинен в ее болезни и прикрывала его проступок. Вернее, его наглое перемещение, подмену в ее же теле. И если раньше я испытывал раздражение в отношении Беловука, прижимающего к себе мою девочку, то сейчас, так-таки, взорвался гневом в отношении себя…

Себя, как оказалось, источника болезни Лины.

Потому как та самая волнительная поездка на канатке и спровоцировала у Линочки транзиторное нарушение мозгового кровообращения, подвергло опасности ее бесценную для меня жизнь. Если бы я только мог сейчас надавать себе по морде, несомненно, это сделал, а так лишь тягостно дернулся, видимо, затем, чтобы в следующий миг воспринять слова любимой:

— Я не договорила, Вук, прервавшись. Но я должна… Должна объяснить тебе собственную трусость. Ведь я впервые струсила, скрыла правду и тем доставила такую боль тебе. Тебе, самому замечательному человеку. Однако сейчас я хочу быть с тобой предельна честна. Я решила, хватит обманывать, скрывать. Посему и говорю, что нам надо расторгнуть наши отношения, потому что я никогда не смогу тебя полюбить. Не смогу, оно как люблю другого. Я долгие дни, недели боялась себе признаться в этом. Признаться, что люблю. Люблю человека в сотни крат хуже, чем ты Вук. Он, очевидно, глупый, не воспитанный. Он, словно мое зеркальное отражение, где левое кажется правым, а хорошее отрицательным. Отражение, каковое включает в себя все обратное мне. И не просто обратное, а противоположное, противное, антагонистическое, и не столько в силу общества, в котором он рос, сколько в силу противности его местонахождения. — Линочка на немного прервалась и судорожно всхлипнула, пустив из обоих глаз, разрозненные, теплые потоки слез. — И ты не поверишь Вук, — дополнила она, когда слезинка, коснувшись ее губы, соскользнула в рот, и я ощутил ее соленый вкус. — Но я точно всем этим противоположным дополнила себя до чего-то целостного, единого, до замкнутого пространства в котором существует, одновременно, женщина — мужчина, ночь — день, темное — светлое. Поэтому я и написала это произведение, поэтому такая музыка, которую ты не понял. Ее может понять только он, моя половинка, частичка единого целого. Он!