Инна Шульженко - Вечность во временное пользование

Так можно даже не думать словами – в такие вечера это ясно и очевидно без слов.

Жан-Люк устал, игра с кузенами и всё ещё забавляла, и уже отвращала его. Он то клевал носом в сторонке, положив щёку на скатерть напротив блюда с пирожными, то подбредал к отцу, прислоняясь невесомым тельцем к серой брючине, то приникал к матери, как бы умоляя помочь ему уйти с недовольной миной, а не по собственному желанию. Эта жара, и поездка в город, и возвращение на электричке, длинный ужин, множество сверстников, излишки сладкого – её маленький интроверт закивал на предложение отправиться спать, но вслух на публику слабо отнекивался.

Она потрепала его по спутанным светлым кудрям, подождала, пока он ритуально попрощается со всеми перед сном, и повела, поддерживая сзади за спинку, спящего на ходу, наверх, по едва освещенной лестнице с предупредительными перилами, в длинную детскую, устроенную под самой крышей.

Там уже спал какой-то ребёнок-гость, Жан-Люк упал на ближайшую ко входу кровать, Зоэ раздела и укрыла его. Весь вечер он таскал с собой странную игрушку, подаренную ему цветочником, – длинноногого кролика, искусно сшитого из небелёного хлопкового полотна, с чёрными лапами на невидимых шарнирах могущего принимать самые натуральные кроличьи позы, включая до жути настоящие сочленения гибкого остренького позвоночника, при этом совершенно не натурального: всё в нём было как будто задумано на несколько кроликов, а досталось одному.

На вытянутой морде, крепко прилегая, держалась за уши чёрная бархатная маска, из прорезей для глаз внимательно смотрели раскосые, совершенно живые виноградины со зрачками.

В игрушке было что-то больное и магическое одновременно, и, конечно, кролик не был игрушкой, но произведением искусства художника. Зоэ заметила, что Жан-Люк уже покормил его чем-то: под маской сжатый ротик, вышитый мелкими стежками, был измазан то ли мороженым, то ли заварным кремом.

Она тихо прикрыла дверь в детскую и спустилась на второй этаж, где им с мужем была предоставлена безупречная спальня со своей ванной комнатой.

Она включила только маленький свет у зеркала, присела на стульчак пописать. Окно в сад за спиной было распахнуто: там жила и шуршала невидимая, деятельная в ночной прохладе жизнь. Клубились влажные запахи, влетая к ней в окно из черноты вместе с бабочками с раскинутыми как для объятий крыльями, мерцали светлячки и звёзды, трещали цикады, смутно белели за деревьями соседние дома, осторожно на спуске прокралась за воротами машина.

Она сидела со спущенными трусиками в каком-то оцепенении, как часть этого происходящего, живого. Как будто могла только таращиться, неудобно полуобернувшись в темноту, и только слышать.

С другой стороны дома, из сада, доносились звуки вечеринки, убирали позвякивающие тарелки, гремело столовое серебро. Низким голосом вульгарно рассмеялась какая-то гостья. Внезапно под самым её окном послышалась возня, кто-то отбивался, кто-то обнимал, прижимая к нагретой за день тёплой стене дома, женский голос сказал: «Не надо» – «Надо», – ответил мужской. Кто-то включил дребезжащую старую музыку, и ночь из-за угла заворковала о страсти и разлуке.

Она быстро встала и поправила бельё. В два шага оказалась у раковины, в темноте зеркала большая ванная комната терялась, и проступало только лицо Зоэ, из-за слабого освещения словно бы лицо морфинистки: чёрные тени вокруг глаз, провалы щёк, зачёркнутые длинными штрихами ресниц скулы и тёмный сжатый рот. Она подняла подбородок, и из темноты блеснули её отчаянные, спрашивающие глаза.

Она зажмурилась. Снова полуобернулась к ночному зову жизни в темноте за окном.

– Ну давай, нюня, – сказала она про себя и кивнула отражению.

Быстро вынув из ушей тяжёлые прабабушкины серьги, глубокие синие сапфиры в венках из бриллиантов с утраченным с XVIII века методом огранки, она сжала их в горсти и выбежала наружу.

– Как потеряла? – Валери верещала шёпотом. – Ты потеряла сапфировые серьги?

– Тихо! – умоляюще шептала Зоэ. – Я не потеряла. Я знаю, куда выкинула пустую пачку из-под сигарет, в которую их сунула.

– «Сунула»! «Сунула» полмиллиона франков в пустую сигаретную пачку и вышвырнула в урну на улице? Это уму непостижимо.

– Господи, Валери. Если ты не устроишь сейчас сцену, я обернусь за час, много – за два, и всё! Умоляю?

– Да как такое вообще могло случиться? – продолжала сестра, с жалостью оглядывая испорченный младшей сестрой весь вечер. – И разве они не на тебе были?