Николай Горнов - Бурундук – хозяин тайги

С этого момента вокруг него образовался некий вакуум. Косые взгляды, разговоры, стихавшие при его приближении, какая-то наэлектризованность атмосферы.

После праздника вызвали в Омск. Позвонили прямо Главному. Андрей поехал на электричке, посетил «серый дом» на улице Ленина, а когда на следующий день, с утра, пришел в редакцию, Главный вызвал его к себе в кабинет, и, отводя взгляд, предложил уволиться. По собственному желанию. Андрей должен понять. Как-никак, партийная газета.

Андрей понял. И после минутного раздумья написал заявление.

Прощаться с ним никто не пожелал. Только Иван Демьянович украдкой похлопал по плечу: «Крепись, Мандельштам. Все образуется». Тем же вечером Андрей уехал из Калачинска.

События раскручивались как туго стянутая пружина. С матерью чуть не случился сердечный приступ, когда к ним домой приехали с обыском. Работали без энтузиазма, но тщательно. Забрали все. Даже конспекты лекций по языкознанию и структурной лингвистике. На допросы вызывали почти ежедневно. Не так, как раньше, по звонку, а по повестке. Даже взяли подписку о невыезде. Андрей ел, ходил на допросы, а большую часть времени спал. Причем, мог неожиданно проснуться среди ночи и до утра просидеть на кухне, глядя в одну точку.

Потом его оставили в покое. До суда, на котором по делу об антисоветской агитации и пропаганде проходили несколько членов литкружка «Академия» и его идейный вдохновитель – поэт Игорь Приходько. Подробности морального разложения в рядах союзной молодежи осветила газета «Омская правда». Используя хлесткие эпитеты типа «чернокнижники» и «неблагодарные твари», общественность требовала «раздавить мерзкую гадину сапогом гуманного правосудия».

Во время обыска у Андрея изъяли пачку отпечатанных на машинке текстов. В том числе роман Булгакова «Бурундучье сердце», набоковскую «Лолиту» и поэму Ахматовой «Реквием». За неимением более существенных улик, пришлось строить обвинение на этом материале. Когда судья зачитал длинный список статей из Уголовного кодекса, мать не выдержала, и в обмороке сползла со скамьи. Андрея приговорили к трем годам общественно-исправительных работ…

– Топай, Студент, топай! Вот ведь суки – не могли на «вертушке» забросить! – бубнил Кукиш, оскальзываясь на палой листве. Шел он первым. Не по инструкции, а от избытка энергии, не вмещавшейся в его тщедушном теле. Она вырывалась назойливым монологом и постоянно выталкивала его вперед по тропе.

Андрей боялся сбить дыхание. Придавленный «сидором» и перспективой дальнего пути, он откликался лишь на прямые обращения своего напарника, а порой и вообще не откликался. Делал вид, что не слышит. Кукиш не обижался.

– Такое, земляк, дело, бля буду! Полкан проговорился. План нам спустили, значит. Гнать в тайгу и поваров, и заразных. До хрена бурундука нужно. Где еще валюту брать для азиатских братьев во всем мире. А иначе нас на промысел в жизнь бы не законопатили. Точно, Студент?

Андрей промолчал, но согласился. Подполковнику Кваше так полюбилась его «халтура» для отрядной стенгазеты, что до ноябрьских праздников выбраться за «колючку» ему явно не светило. Как и Кукишу с его триппером. Вот ведь послал бог напарника, мрачно думал Андрей, уткнувшись в его мешок.

– …те же яйца, только вид сбоку, – не смолкал Кукиш. – Не горюй, Студент. Набьем зверя и к Новому году по домам. Бля буду! Или на «химию», что тоже не хреново. Лишь бы бурундуки от вида нашей артиллерии не разбежались.

Кукиш отсалютовал сам себе двустволкой и издал воинственный клич. Андрей непроизвольно усмехнулся и поправил свою винтовку. Надо бы ремень подтянуть, да жаль ради такого пустяка делать привал.