Кирилл Берендеев - Мир внутри

Мы сошлись с дядей Мишей сразу, всерьез и, как казалось, навсегда. Странное переживание, что я испытывал, пересекая порог его комнаты, воскресло немедля, едва я, вернувшись в выхолощенный бесконечными переездами родной городок, повстречал тетю Сашу, посидел с ней, вспоминая, возвращаясь назад во времени, именно в восемь лет, хотя она и беседовала со мной о разных годах, но тот небольшой отрезок времени слишком сильно врезался в память, чтобы не появиться первым, извлеченный из сундука, разложенный на карте памяти, самой старой, занимавшей тогда еще только район не самого великого города. И я, сплетя пальцы перед подбородком, вглядывался в эту карту, выведывал у нее сокровенное, погружаясь сквозь завесь десятилетий к заветному сроку под неторопливый монолог тети Саши, которой требовалось только изредка поддакивать. Она с некоторым упоением даже, свойственным любой матери, которую покинул сын, припоминала какие мы с Гришкой были сорванцы и охламоны, и как однажды нашли на помойке пачку воздушной кукурузы и ничтоже сумняшеся принялись поглощать. Хорошо, твои родители не видели, добавила она и как-то враз замолчала.

Ну да, мои родители не видели. Когда мы вломились на стройку и нас словили стройбатовцы, сразу же поволокли к тете Саше – даже не потому, что мои отсутствовали, просто в силу того, что ее слова и подзатыльники на нас подействуют куда весомей. Для меня она всегда оставалась куда большим авторитетом, нежели мама, и любое ее слово считалось окончательным и бесповоротным и мною не обсуждалось, особенно по тем временам. Одно время тетя Саша приходила со мной к маме и пыталась объяснить, втолковать, особенно после случая со стройкой. Потом сдалась. У мамы ведь работа, обязанности, на ней держится коллектив и еще ее выдвинули куда-то. А папа… он честно ходил на родительские собрания, а после распекал перед мамой, меня за тройки, пожалуй, этим и ограничивая круг нашего общения. Мы редко бывали вместе, у него тоже работа и обязанности, и не перед нами одними, и не только перед той, которая ждет, ну, это не обсуждалось, и тоже коллектив и еще план, и нормативы и сметы, странно, но я даже не помню, где он работал. Кажется, в архитектурном ящике, впрочем, не уверен на все сто. Иногда он приносил с собой и доделывал уже дома чертежи, мне ни тогда, ни позже, совершенно непонятно было, что же там изображено, деталь моста или ротора, казалось, все детали мира похожи одна на другую и все зависит от того, в каком порядке их скрепляют меж собой – и тогда выходит или арка или шлифовальная машина. Я давно привык к этому, даже не замечал отсутствия родителей, больше того, выходные воспринимались мной как некая странность, сбой в строго отлаженной системе, в результате которого эти два бесконечно занятых человека вдруг оказались не при делах и, не в силах занять себя, целые дни проводят абы как – мама за телевизором, папа перед газетой, она в комнате, он чаще всего в кухне, в те часы, когда там ничего уже или еще не варилось, а значит, он мог побыть в вожделенном одиночестве.

Позже меня часто подмывало спросить, каким же хитроумным способом я появился на свет; но ложное стеснение ли, или ожидаемая неприятная брезгливость в ответе, как бы ни была она выражена, отвращали от прямого вопроса. Вера Павловна, раз в горячке сказала, что мама долго выбирала между ребенком и собакой, а потом слишком поздно спохватилась. Наверное, с тех пор я не любил собак, животных вообще. Впрочем, они и не могли сопровождать меня в дороге. Мне сопутствовала лишь несколько раз та, которую я по сию пору называю первой любовью, но и она отклеилась после очередного рейса, вроде бы все упиралось в деньги, а потом уже в обстоятельства иного рода, но верить обоим хотелось в первое. Наверное, у нас с тобой, Лена, будет примерно так же. Только пока об этом не хочется думать, ни мне, ни тебе.

Ну вот, ты больше не спрашиваешь меня о соседе по квартире, тебе интересно другое. Ты соскучилась, и мы снова отключаемся от рассуждений, переносимся в другое измерение, растворяемся друг в друге. А когда объятья разжимаются, ты, взмокшая, изнеможенная, со слабой улыбкой на раскрасневшемся лице, тихонько спрашиваешь, когда же я устану. Я и сам не знаю этого, мне с каждым новым приступом эйфории, хочется большего. Будто за плечами нескончаемый резерв, поутру всякий раз заканчивающийся пустотой. Впрочем, мне еще в восемь лет говорили, что я слишком выносливый, правда, совсем по иному поводу.

Особенно после того, как дядя Миша исчез. Не совсем так, ведь он уходил у меня на глазах, на глазах всей квартиры, улыбаясь тихонько и маша мне рукой, жест этот потом долго не будет давать мне покоя. Не по своей воле покидая наш неуютный уголок, его уводили на дознание трое службистов, прибывших на неприметной черной «Волге», хотя во дворе нашего дома, среди двух обшарпанных «Запорожцев» и четыреста двенадцатого «Москвича» она выделялась кляксой предстоящей беды. Сразу как приехала – ведь такие машины с государственными номерами, единожды заезжая во двор, с давних времен именовались черными воронами, воронками и ничего иного, кроме несчастий, не приносили.