Первый полицейский взглянул на какой-то прибор.
— Не вести. Двойная доза облучения по шкале Комкофеда. Никакой дезактивации не подлежит, подлежит списанию и уничтожению.
— Ух ты ж, совсем новая машина, и там полминуты, елки-моталки! Поворачивай к спецмогильнику.
Медленно, медленно под ними проплывала земля, закованная в серый асфальтобетон, утыканная исполинами городов-зданий. Изредка в этом сплошном дымящемся ковре можно было увидеть зеленую проплешину леса или поля. Место, на которое упала когда-то бомба Петерсона. Единственное напоминание о довоенном времени, когда каждый человек мог увидеть живое дерево. Последнее напоминание о войне. Проплешин было совсем немного. Но с борта машины они не казались красивыми. И хотя с такой высоты их можно было рассматривать без малейшего риска, насупленные полицейские старались в их сторону не смотреть.
«Света конец у каждого свой…»
Света конец у каждого свой.
У каждого свой предел.
Не каждый достоин вершины той,
Дойти до которой хотел.
Но кто-то рухнет лицом вперед
С протянутой к цели рукой.
А кто-то в своей постели уйдет
Туда, где вечный покой.
— Прольется лекарства холодный плеск
И воздух схватит рука,
Не все ли равно — вершины, блеск,
Трещины потолка?
— Все это правда, и может, путь
Ведет к пустым миражам.
Кому-то смело вперед шагнуть,
Кому-то лишь ждать, дрожа…
У каждого свой предел.
У каждого стук в груди.
Никто не дойдет, но счастлив тот,
Кто видел свет впереди.
«Я, наверное, все-таки не поэт…»
Я, наверное, все-таки не поэт.
На чужом берегу
Увидал когда-то далекий свет,
А сказать о нем не могу.
Потому, наверное, сыт и цел,
Что сидел, судьбу не дразня.
Потому и цел —
Своего не спел.
Так, тихонечко насвистел
То, что пели и до меня.
Да, поймет лишь тот, кто ходил в поход,
Кто лежал в горячем бреду,
Кому жажда в пустыне рвала рот,
Кто тонул, цепляясь за острый лед,
Кто с оружием ждал беду,
Что большое счастье — мышей возня,
И у ног ворчанье кота,
Что прекрасна скучная серость дня
И ночей моих пустота.
И поймет, и сможет сказать о том,
Что таким вот обычным днем
Так хорош обычный уютный дом,
И так здорово в нем,
Никакой беде себя не даря,
Никому ничем не грозя,
Просто жить, писать, карандаш грызя,
Рвать листочки календаря.
Железной рукой отшвырнул он солдат,
Безумно красивый и ловкий.
Порвал и отбросил куда-то назад
Свои кандалы и веревки.
«Пусть прахом рассыпятся наши дома
И высохнут быстрые воды.
И рухнет на землю кромешная тьма
В обломках небесного свода.
Пусть плоть палача прожигает слеза,
А судьи себя пусть засудят.
Пусть некому будет закрыть вам глаза
И глаз у вас больше не будет.
Пусть солнце взорвется кровавым огнем,
Ошметками черного света.
И пусть растворится, расплавится в нем
Безумная ваша планета».
Он это сказал и качнулась земля,
И дрогнули времени веки.
Хрусталь зазвенел во дворце короля,
Сломался костыль у калеки,
Фонтана разбилась тугая струя,
И с неба обрушились птицы,
Все рухнули ниц,
И площади каменная чешуя
Упавших хлестнула по лицам.
Терзался трепещущий солнечный свет
И в жар превращалась прохлада…
Взглянул на людей он
И выдохнул: «Нет!
Не надо. Такого не надо.
Живите! Пусть ужас исчезнет из глаз.
Купайтесь в рассветах туманных.
Пусть солнце играет и пляшет для вас
В сияющих брызгах фонтанных».
Молчал полминуты, стирая с лица
Росинки холодного пота.
А после упругой походкой борца
Пошел к эшафоту.
«Живите, как можете! Мне все равно,
И я ни о чем не жалею».
С размаху со стуком вонзился в бревно
Топор, не почувствовав шеи.
— Вы знаете, кум, а у нас чудеса
Такие творились, что страшно.
Сорвало у всех кораблей паруса,
Часы поломались на башне.
Затмение было вчера, ураган,
Зато все сегодня в порядке.
— А кто был казнен?
— Да какой-то цыган
За кражу бараньей лопатки.
Читать дальше