В Бирюк - Чума [СИ]

В Передуновке я заставил его выучиться грамоте. И вылечил висевшую плетью правую руку. Ну, как вылечил? — Совет дал. Подсмотренный в каком-то кино советского периода. Бей больной рукой в стенку. И будет хорошо. Он и бил. Зубами скрипел, потом холодным покрывался, но каждое утро колотил.

Помогло. Это он сделал — не я. Но он думает, что я чудо сотворил.

Привычку бить он сохранил. Давеча мы с ним на Кудыкиной горе заспорили с толпой новеньких — мужичков костромских. Дерзкие ребята, наглые, своевольные. Что им не скажи — всё поперёк. Языкастые. Но не рубить же их! Разговор шёл на скотном дворе, тон уже такой… повышенный. Рядом бычок стоял. Занервничал, начал цепь дёргать, звенеть.

Потаня и сорвался:

— Ещё и ты тут звякать будешь!

И хлоп быка кулаком в лоб. Тот постоял чуток и… умер. Костромские посмотрели и… замолчали. Дальше они уже бегом бежали куда пошлют. Новосёлы-неуки. Местные-то знают, раздражать Потаню не рискуют. Помнят былину от сплетника нашего, «сказочника» Хотена:

— А вот вышел раз Потаня-богатырь во чисто поле. Да понаехал на него поганский хан. Глянул богатырь по-орлиному, рыкнул по-звериному, стукнул по-богатырскому. Тут поганому и конец пришёл.

Это когда в Пердуновке Потаня Аннушку за себя брал, а Чарджи, «интимно знакомый» с молодой, на свадьбе перебрал и к ней под платье полез.

Так что, когда он меня левой клешнёй «за пельку» цапнул, а правую разворачивать начал… Я так сильно удивился…! Крайняя (или уже последняя?) степень недоумения оказалась заметна. Он охолонул и… расплакался.

— Сними меня с приказных голов! Не могу я! Не знаю я этого!

Мне что — открыть ему «маленькую тайну»?! Что я, факеншит, знаю ещё меньше?! Что я за плугом никогда в жизни не ходил? Как связано количество листьев на стебле и устойчивость к заморозкам, только здесь узнал?

— Снять дело не хитрое. Что тебя с голов. Что голову с тебя. Одно непонятно: кто дело делать будет? Аннушка тебе трёх деток родила? Твоих прокормим. А остальных? Ты у Манефы давно в приюте был? Ты сходи, полюбуйся. Нет хлеба — им всем смерть. Не твоим — ихним, ничейным, Манефиным. Меньшой-то твой как, переворачиваться уже? Сидит? Шустрый малыш, скоро ползать начнёт — только лови. А Манефины, может, и поползут. Только пойти не сподобятся. Перемрут.

Потаня сидел понурив голову, вытирал сопли, всхлипывал.

Так нельзя, нельзя мужика сытостью его детей попрекать. Но у меня нет людей. Я могу десятками выгонять «на арыки» здешних мастеров, кожемяк или скорняков, но найти замену «мастеру по менеджменту в сельском хозяйстве»… можно. Потом.

Сбрось темп, Ваня. Молодёжь подрастёт, наберётся ума-разума… Когда-нибудь. Спокойнее надо, тишее, благостнее, с молитвой истовой. Глядишь, и явит Господь Бог милость свою, накормит страждущих:

«И велел народу возлечь на траву и, взяв пять хлебов и две рыбы, воззрел на небо, благословил и, преломив, дал хлебы ученикам, а ученики народу.

И ели все и насытились; и набрали оставшихся кусков двенадцать коробов полных; а евших было около пяти тысяч человек, кроме женщин и детей».

Молодец Назаретянин! Эффективно решил возникшую задачу. Только у меня задача другая. На «Святой Руси» не пять тысяч, а восемь миллионов. Правда, включая женщин и детей. Размерность — на три порядка. Требует иных инструментов, «божье чудо» типа «Насыщение множества народа» — не годится. Не хочу ёрничать типа:

— А не развяжется ли пупок у сына божьего при таких размерах жрала?

Просто он решал свою задачу, у меня — своя.

Вопли Потани не были безосновательной истерикой: переход к пшенице в варианте «по правильному», выглядел для местных как катастрофа.

Катастрофа называется: «глубина вспашки».

Коллеги, открываю секрет. Если вы вздумаете пугать аборигенов словами типа: фосген, тринитротолуол, ядрёна бомба… — посмеются и плюнут. Но скажите им: — Покажь глубень в бороздень, — половина побледнеет, задрожит и разбежится. Оставшиеся полезут в драку.

Связка прямая: глубина вспашки — урожай — еда — жизнь.

«— Решили пахать не менее трех с половиной вершков глуби, а это как? Меряй сам!

Давыдов нагнулся, сунул пальцы в мягкую и липкую борозду. От днища ее до дернистого верха было не больше полутора-двух вершков глубины.

— Это пахота? Это земле чесотка, а не пахота! Я его ишо утром хотел побить за такую старанию. Пройди по всем ланам — и скрозь у него такая глубь!

…

— Ты что же это… так пашешь? — ощеряя щербатый рот, тихо спросил Давыдов.