В Бирюк - Приступ [СИ]

С сомнением посмотрела на сложившуюся на полу меховую кучу. Вроде что-то неправильно. Последние годы сброшенную с плеч тяжёлую одежду подхватывали служанки и сразу аккуратно укладывали на сундуки или лавки. Ну и ладно, сойдёт.

Пробежалась по крупным пуговицам богатой, крытой темным бархатом, душегреи. Принялась стаскивать неудобный, узкий рукав. Уже скинув с одного плеча, вдруг будто очнулась. Вновь удивлённо уставилась на меня, пытаясь вернуть одежду на место, снова попасть в пройму.

— Снимай-снимай.

Она, наконец, заметила меня, услышала. Вдруг резко затрясла головой, суетливо задёргалась, пытаясь попасть рукой. Помочь? — Как бы её от моего участия кондратий не хватил.

— Агнешка…

Не, не реагирует. Для неё в этот момент весь мир — рукав запутавшийся.

Я старательно не шевелился, чтобы не добавлять паники в возню с рукавом. Стоит сделать к ней шаг, просто встать с места, и она начнёт вопить, лезть на стены, рваться, колотиться… Или обделается со страху. А оно мне надо? Здесь насчёт воздуха и так…

Парни нашли бронзовую жаровню. Митрополит — грек, на Руси мёрз постоянно. Предусмотрителен: притащил жаровню из Царьграда и грелся тут. Слуги её раскочегарили, но, видать, не промыли. Вот и идёт посторонний запах. Что-то кипарисовое, вишнёвое, ладан.

— Управилась? Оделась-застегнулась? Молодец. Теперь снимай.

Да, осознаёт. Кое-что. Моё присутствие, например. Прежний прямой, остановившийся, «мёртвый» взгляд, скользивший по мне не замечая, не останавливаясь, как по предмету обстановки, исчез, сменился скрытным, испуганным, направленным вниз и в сторону. Боится взглянуть на меня. Если не видеть, то меня, типа, и нету.

— Ты помнишь — кто я?

Утвердительно-кивательное переходит в отрицательно-колебательное.

— Я — Воевода Всеволжский. По имени — Иван, по прозвищу — Зверь Лютый. Помнишь?

Помнит, кивает. Меленько, суетливо.

— Нынче утром я срубил голову. Твоему мужу. Тебя, с сыном, со слугами взял в полон. Понятно?

Всё, зашмыгала носом, сейчас плакать начнёт.

— Господа не гневи! Вон он, на тебя глядит!

Тычу пальцем в икону, она переводит на неё взгляд, замирает.

— Господь отдал. Тебя. Мне. В волю мою, во власть мою. Поняла? Или тебе Иисус Христос не указ?

Ошарашенно трясёт головой. Как же можно?! Верная дщерь Христова! Стандартная, с детства вбитая на уровень инстинкта, реакция. «Раба божья».

— Вот и хорошо. Прошлая жизнь твоя кончилась. Там, на дороге у Вишенок. Ты сказала: «исповедую крещение во оставление грехов». Пришло время оставления грехов, время нового крещения. Раздевайся.

Снова отрицательно трясёт головой. Но пальцы уже нервно бегают по опушке борта душегреи, цепляют, крутят пуговки. Головой — «нет», пальчики уже… — «может быть».

— Ты прежняя — умерла. Там. На дороге. На снегу. Пришло время воскресения. Твоего воскресения из мёртвых. Для жизни будущего века. Как в «Символе веры». Твоей веры. Для иной жизни. Твоей жизни. Жизни в рабынях моих. Ибо судил так господь. По грехам твоим. Не перечь же Вседержителю. Исполняй.

«Самсон, раздирающий пасть льва» — выразительно, экспрессивно. «Раздираемая сомнениями»… в её исполнении… так мило.

Раздеться? Перед мужчиной?! — Нет! Ни за что! Никогда! Нет! Но… воля божья… веруешь ли? — «Верую. Во единаго Бога Отца, Вседержителя…» Пойти против Господней воли? — Нет, невозможно!

Она тормозит, никак не может решиться. Но стоит мне начать подниматься, только обозначить движение, как она взвизгивает, начинает скулить. И, не поднимая глаз, судорожно рвёт застёжки, скидывает душегрею, путаясь в завязках, стаскивает через голову тяжёлое верхнее шерстяное платье, отвернувшись лицом к стене, лишь бы не видеть меня, приседая, спускает одну за другой нижние юбки.

— Всё снимай.

Тихонько подвывает. Ещё не крик, не громкий плач. Просто мелкое, всхлипывающее, чуть взвывающее, дыхание.

Снова приседает, охватывает себя крест накрест, вздёргивает нижнюю рубаху на голову. И, уткнувшись сложенными вместе руками в стену, головой — в руки, рыдает уже в голос.

Попочка ничего, беленькая. Спинка… тоже. Ляжки тяжеловаты. Живот там… висит. Как ямщицкий колокольчик: «весь зашёлся от рыданий». Красавица. Белая, пухлая, мягкая. Мечта поэта. Здешнего. И миниатюриста. «Радзивиловского».

Это ж какой номер был бы у её лифчика, если бы они здесь были? Теперь понятен восторг на лице того чудака без штанов на картинке в летописи, который её… тактильно исследует. Интересно: откуда у художника спустя столетие после изображаемых событий такая достоверность в деталях? — Видимо, от глубокого впечатления, произведённого на непосредственных участников и отражённом в недошедших до нас источниках. Как много интересного утрачено в русской историографии!