В Бирюк - Приступ [СИ]

«Семь одёжек и все без застёжек. Кто её раздевает — слёзы проливает» — не только русская загадка про луковицу, но и описание здешнего одеяния аборигенов. И — аборигенок.

Мудрость, сами понимаете, народная. Наблюдательность, извините за выражение, вековечная.

Однако, коллеги, надо стараться. Не всё ж сопли рукавом утирать. Дискредитируете, факеншит, светлое сопливое будущее в среднем неумытом средневековье.

— Ты… ты кто?

Факеншит уелбантуренный! Глухой, что ли? Я ж уже…!

А! Итить меня идентифицировать! Я представился именем, должностью. Неправильно! Здешняя таксономия начинается с вероисповедания. Типа: православный, боярин, русский, слуга князя Задырецкого… и уже в самом конце — Ванька.

Неприемлемо: первые позиции — не про меня. Любого аборигена сразу клинит. Дальше — только морду бить.

Антоний попытался классифицировать меня самостоятельно. Вслух, методом исключения:

— Ты не латинянин. Не поганый. Не басурманин. Не православный. Не демон из преисподней. Тьфу-тьфу-тьфу! Сгинь нечистая!

Утомляет. Всё не верит, пыжится меня… изыднуть. А я не могу! Хуже: не умею.

— Тогда… тогда ты ангел божий!

Вот это уровень! Чтобы до такого додуматься надо быть архиереем. Человеком высокой книжности, большой мудрости и огромного житейского опыта. У людей попроще фантазия останавливается на уровне домового.

Путём логических рассуждений, опираясь на труды отцов церкви и святоотеческое наследие, Антоний формализовал встретившуюся сущность и перешёл к практической реализации: попытался сползти на колени и постучать лбом об пол.

Уточню: на свои колени, своим лбом. Я бы лично, по простоте душевной, воспользовался чужим.

— Антоний! Уймись! Я — человек. Человек божий, обшит кожей…

— Божий… человек… посланец Его… во плоти…

Мать! Еле поймал!

Что степняк любому крестьянину даст фору по ползанью на коленях — уже говорил? Но пастыри духовные… профи, не угнаться. Старец, а бегает лихо, как младенец в последнюю неделю перед тем, как встать на ноги.

«— Где здесь находится инженер Брунс?

— Я инженер Брунс… — Человек молча повалился на колени. Это был отец Федор…»

И я не Брунс, и Антоний не Федор, и торгуем мы не гамбсовский гостиный гарнитур, а всего лишь публичный дефиляж в «Шапке Мономаха». Но главное: Мусика у нас нет. Некому спросить насчёт гусика и предложить водочки. Некому внести в нашу беседу свежий взгляд, полный реализма и конкретики.

Престарелый епископ продолжал всхлипывать на моём плече, но всё тише. О серьёзном с ним сейчас… не получится. Тогда просто поболтаем для установления контакта.

Вновь, как в общении с ребёнком, я попытался переключить его внимание:

— Антоний, сделай доброе дело, просвети. С чего вы так вокруг масла по пятницам сцепились? Тема-то выеденного яйца не стоит.

Всхлипывание оборвалось негромким хрюком. И всё затихло. Даже дыхание отсутствовало. Неужели я его…?

Придётся теперь следующего старейшего епископа искать.

Чисто для эксперимента оторвал голову Черниговского владыки.

Нет, не вообще, как вы подумали. Я, конечно, «Зверь Лютый», но не настолько. Всего лишь — от промокшего уже на плече кафтана.

Пощупал пульс на шее.

Живой. Смотрит совершенно ошалевшим взглядом. Даже не пытается освободить горло из моих пальцев. Терпит. Не шевелясь, не дыша. Потрясенно. Покорно. Смиренно.

Отдаётся. Во власть мою.

— Не бойся. Я не враг тебе. Расскажи.

Он судорожно, захлёбываясь, вздохнул. Вытянувшийся как струна, замерший, дрожащий от руки моей на горле его, от пальцев, чуть сжимающих старческую дряблую, морщинистую кожу. Вновь безудержно потекли слёзы.

Пришлось опять доставать платок, звать вестового, чтобы принёс воды.

Катарсис. Долгое многолетнее напряжение, постоянное враждебное отношение множества людей вокруг, перешедшее последние полгода в явную ненависть всех. Перемены настроения Жиздора, оценивающие взгляды Гамзилы, предчувствие краха, растущая мощь врагов и, что особенного горько, потоп глупости, мелочности, негодности… «своих». Ожидание ужасов штурма, неудачная попытка уменьшить его катастрофические последствия, спрятать реликвию. Сокрыть мощи, способные послужить знаменем нового русского раскола.

Инстинкт самосохранения, требующий «беги», «спрячься». Превозмогаемый непрерывным, ежеминутным душевным усилием. Горечь строителя, видящего развал, распадение трудов всей жизни своей. Отчаяние карьериста, добившегося успеха и осознавшего тщетность своих усилий. Озлобление интригана, привыкшего десятилетиями обыгрывать, «передумывать» своих противников, и вдруг нарвавшегося на снос, на соперника несравнимого. Скорбь пастыря, вкладывавшего душу в наставление мирян на путь истины, на путь к спасению небесному. И лицезреющего вздымающуюся необоримую волну духовного разврата, торжествующей греховности, отпадения от единственно верного учения.