Владимир Обручев - Сочинения в трех томах. Том второй

Становой читал в записной книжке Кузьмина:

«Я решил отравиться. Вчера стащил в лаборатории из банки несколько кусков циан-кали. Знаю от химика, что это сильный яд. Чтобы было приятнее умирать, растворю его в коньяке и буду пить рюмку за рюмкой и записывать свои ощущения, чтобы люди узнали, как я умирал.

Я пришел сюда с утра, нашел это приятное местечко с мягким ложем, защищенное от ветра, устроился поудобнее, спустил яд в бутылку. Сейчас выпью первую рюмку.

Выпил! Рука изрядно дрожала, когда я наливал. Хотя я все основательно обдумал и крепко решил, что нужно умереть, но все-таки немного жутко. Кто знает, что ждет человека за гробом: жизнь вечная, как учит православная вера, или вечная ночь, безмолвие, ничто. Я не философ и не умею излагать свои мысли, даже не могу разобраться в них, как следует, не то бы написал много интересного, находясь на пороге добровольной могилы.

Ой, в желудке зажгло и в голову слегка ударило. А ведь на вкус ничего особенного не было заметно, хороший коньяк только, недаром же в амбаре пять рублей за бутылку взяли.

Выпил вторую. Хорошо здесь лежать на мягком мху; солнышко осеннее пригревает так славно, пожелтевшие березки шелестят, пичужка какая-то поблизости чирикает, — и больше ничего не видно и не слышно, точно я на сто верст отошел в тайгу. А между тем чуть ли не прямо подо мной в этой горе находятся все выработки рудника, и люди бродят, стучат, сверлят, точно червяки-могильщики, и всю жизнь в сырой тьме проводят из-за золота этого проклятого. И я там свои дни проводил, десять лет на этот рудник убил, а чем кончаю! А любил же я это кротовье дело, любил лазить по ходам, мерить и снимать их и за жилой следить, ловить ее на ниточку, чтобы не убежала.

В голове немного неясно стало, и в желудке жарко, а больше никаких последствий от яду незаметно. Выпил третью. В этой бутылке таких рюмок пятнадцать будет. Интересно, после которой я свалюсь. Ведь натощак пью, а рюмка большая.

У-у! Как закружилась голова. Хороший, мягкий коньячок, так по всем жилам теплота и разливается. А яд, должно быть, безвкусный, коньяка не испортил.

Интересно, скоро ли меня там внизу хватятся и что станут делать. Напрасно я написал, на какой вершине меня искать надо. Пусть бы пошарили, побегали по всем сопкам. И надо было написать, что мое последнее желание — чтобы Василий Михайлович, Михаил Петрович и Николай Константинович мое тело собственноручно снесли с горы в стан. Пусть бы попыхтели, попотели, подлецы, из-за них ведь я умираю... эх!

Выпил четвертую... как будто к вкусу коньяка что-то постороннее горьковатое примешивается. Неужели только теперь яд распустился?.. Ах ты, пичуга глупая, тоже напиться и отравиться хочет — подлетела и присела на край рюмки.

Голова здорово завертелась, и теплые волны по всему брюху пошли... А хорошо я надумал: так незаметно в нирвану и опустишься. Куда лучше, чем стреляться, топиться или вешаться. Это все грубая, безобразная смерть: или весь в крови, или мокрый, грязный, в волосах водоросли, во рту тина, или посиневший, с высунутым языком — брр, отвратительно! А я тут на травке усну незаметно, как живой буду лежать. Если кто невзначай из рабочих подойдет, вот скажет, Григорий Ефимович, бедняга, с утра уже нарезался, с горя, видно, что расчет ему дали! И пожалуй, бутылочку прикончит и тоже свалится рядом.

Пятую выпил. Горький, вяжущий вкус, несомненно, есть, и тошнить немного начинает. Закусил мятной лепешкой. Нет, не нужно оставлять коньяк в бутылке; как бы действительно кто случайно не отравился! Если не хватит сил допить все самому — вылью остатки.

Голова завертелась так, что на минуту раскрыл глаза и прилег. Буду теперь пить и писать лежа... в желудке сейчас так полоснуло, что заохал. Неужели яд так жестоко действует? А химик говорил, что он очень мягкий, убивает быстро и без мучений.

Шестую пропустил... поднял голову, посмотрел кругом, но все завертелось, деревья словно танцуют вокруг меня, ветками машут, словно руками, женщины в желтых платьях... и дальше их ничего не различаю, только светлый туман колышется. А хороша была вчера вечером Надежда Поликарповна, тоже в желтом платье, словно осенняя березка. Я давно уже ее полюбил, только она меня не замечала, очень уж невзрачный я человек. И в этом мне в жизни не повезло!

Седьмую... налил с трудом, рука дрожит и не повинуется, порядочно мимо пролилось... и писать трудно стало... приходится медленно выводить каждую букву... опять тошнит и ворочает в желудке... солнце спину греет так хорошо и спать хочется... «умереть — уснуть», — какой-то писатель сказал. Выпью еще... поскорее бы...