Владимир Обручев - Сочинения в трех томах. Том второй

Поэтому крутое решение хозяина поразило всех, начиная с Репикова и кончая китайцами. Теперь на руднике «Убогом» даже фабрика стучала как-то нехотя, дорабатывая остатки руды в амбаре и сжигая остатки дров. Покончив то и другое к десятому сентября, она замолкла, и на стану воцарилась жуткая тишина, словно в квартире покойника.

Михаил Петрович, просыпаясь ночью, тревожно спрашивал себя, почему фабрика стоит, и хотел было одеваться и бежать туда, как, бывало, бегал прежде, когда она внезапно останавливалась ночью из-за какой-нибудь поломки. Но, вспоминая, что фабрика остановилась навсегда, со вздохом поворачивался на другой бок, стараясь опять уснуть и отгоняя мрачные мысли. Бегство жены огорчило его меньше, чем остановка фабрики, но оба происшествия в совокупности подействовали на него так сильно, что он не находил себе места, слонялся по стану сумрачный и даже не заигрывал с встречными бабами и девками, вызывая этим их изумление.

Бубнов имел какой-то сосредоточенный вид, словно он задумал нечто важное, что бережет про себя до поры до времени. Он продолжал ездить каждое утро на рудник, будто бы для подготовки его закрытия, а после обеда вместе с химиком ежедневно приходил к Репикову для составления отчета за последний операционный год.

Всего хуже жилось Кузьмину, который чувствовал на себе враждебные взгляды одних, насмешливые — других и, преувеличивая свою вину, считал себя главным виновником закрытия рудника. Это действовало на него удручающе, а когда управляющий выдал ему десятого сентября жалованье за два месяца со словами, что он свободен и может ехать на все четыре стороны, он вышел из конторы совсем убитый. Другие старшие служащие оставались на своих местах, а ему предложили убираться.

Придя домой, он заперся, написал несколько писем, в сумерки сбегал в лабораторию, которая была еще открыта и никем не охранялась, а вечером пришел к становому прощаться. Здесь он был ненормально возбужден, много пил, играл на гитаре и пел песни, так что Надежда Поликарповна, до сих пор обращавшая мало внимания на невзрачного маркшейдера, стала поглядывать на него с интересом, соображая, не выйдет ли из него подходящий муж для нее.

Но лошадей для выезда с рудника Кузьмин у станового не просил и на следующее утро исчез, никому не сказавши, куда вдет. Становой, зашедший к нему в комнату под вечер, чтобы узнать, когда он хочет ехать, увидел на столе письмо на свое имя, прочитал его и ахнул.

«Я жить больше не могу, — писал Кузьмин. — Благодаря моей небрежности рудник закрылся, и все лишились хлеба. Не могу переносить укоров совести и всеобщего презрения и предпочитаю удалиться в лучший мир. Мое тело найдете на вершине рудничной горы. Не поминайте злом».

Поликарп Иванович поднял тревогу и через четверть часа выехал в сопровождении нескольких верховых и пустой телеги к перевалу на рудничной горе; здесь экипажи остановились, а верховые начали объезжать ближайшие вершины и гривы в поисках тела маркшейдера.

Искать пришлось недолго. В старом шурфе, давно уже завалившемся и превращенном в неглубокую яму с мшистым дном, лежал Кузьмин, уткнувшись лицом в мох. Возле него лежали бутылка с коньяком, опорожненная на две трети, рюмка, записная книжка и карандаш.

Всадники спешились; становой, пыхтя, подбежал к шурфу. Обстановка самоубийства его поразила, — не видно было ни огнестрельного оружия, ни крови. Он поднял записную книжку и прочитал на развернутой странице неоконченную фразу: «...мысли путаются, в глазах пошли огненные круги, нутро выворачивает... яд подействовал...»— и еще несколько каракулей, начертанных не повиновавшейся уже рукой.

— Отравился, несчастный Григорий Ефимович! Упокой его душу, господи! — произнес становой, снял шапку и перекрестился. Конюхи последовали его примеру.

Так как спасать человека, отравившегося утром, теперь, когда солнце уже садилось за гору, было безнадежно, то становой, не трогая труп, послал верхового за урядником, а сам присел поблизости на траве и от нечего делать стал перелистывать записную книжку в надежде выяснить причины самоубийства. Конюхи слезли с коней и стояли кучкой возле шурфа, не надевая шапок, и вполголоса обсуждали происшествие. Довольно сильный и прохладный ветер трепал их пиджаки и рубахи, ворошил их волосы и бороды. Заходившее за горы солнце озаряло их лица багровым отблеском. По небу мчались длинные волокнистые тучи, подернутые снизу отдельными розовыми пятнами. Деревья, пожелтевшие уже совершенно, шумели и шуршали, мертвые листья часто срывались с них и неслись по воздуху вниз в долины. Далеко на северо-западе, позади целого ряда волнистых горных гребней, вздымался длинным горбом Сонодо, весь убранный свежим белым снегом, над которым щетиной стояли оголившиеся деревья.