Владимир Обручев - Сочинения в трех томах. Том второй

— Не надо мне касторки! — вопил Кузьмин, приходя в исступление. — Я отравился циан-кали и хочу умереть, оставьте меня в покое!

— Если хотели действительно умереть, — со смехом вставил Михаил Петрович, — так надо было другое средство употребить, а вы накушались только буры!

— Буры! — подхватил фельдшер. — Буры с коньяком... ох-хо-хо... матушки... словно таракан!..

Услышав, что он напился только буры, Кузьмин, сконфуженный, сразу притих; сидя на кровати, он низко опустил голову. Его стало тошнить, и он уже не сопротивлялся фельдшеру, который дал ему лекарство и уложил в постель до утра.

Весть о том, как и чем травился маркшейдер, быстро распространилась по стану. Всех поразила не трагическая, а комическая сторона происшествия, тем более что Кузьмин своей нескладной фигурой и лицом клоуна всегда возбуждал смешливое настроение. Поэтому, когда он на следующий день вышел из больницы и начал опять сталкиваться со служащими и их семьями, ему не было проходу от расспросов, шуток и насмешек. А мальчишки рабочей улицы сочинили частушку:

Наш макшнейдер огорчился

И бурою отравился

Словно таракан!

Тара-ра ка-кан!

Тара-рака-кан!

И распевали эту частушку во все горло, особенно когда видели, что Кузьмин идет или проезжает поблизости.

Григорий Ефимович, казалось, не обращал внимания на эти шутки, а от расспросов отмахивался, но весь как-то осунулся, пожелтел, не смотрел людям в глаза и старался их избегать. Становой, прочитавший его признание относительно своей дочери, тщетно приглашал его к себе в надежде, что девушка рассеет его мрачное настроение и поможет ему оправиться.

Прошла неделя, и в одно утро Кузьмин опять исчез, оставив лаконическую записку:

«Теперь ухожу от вас, злыдни, окончательно. Не ищите меня — не найдете».

Становой опять всполошился, разослал поиски по всем окрестностям; обшарили все сопки и рощи на несколько верст от стана, посылали в Мангут, Кыру и на соседние прииски. Нигде не нашли никаких следов, никто не видел Кузьмина, который словно канул в воду.

После ветров, холодов и даже снега, выпадавшего не раз в первые недели сентября, с половины этого месяца установилась опять теплая погода, настоящее бабье лето. По ночам, правда, термометр падал до нуля и ниже, но днем солнце сильно грело благодаря неподвижности воздуха, и изо дня в день голубое безоблачное небо ширилось над волнистыми грядами гор, одевшимися в яркие краски. Желтые пятна березняков и более нежные желтые тона лиственниц чередовались с красными полосами осинника, а на безлесных склонах нежно-розовые купы и мазки выдавали кусты дикого персика. Помороженная буро-желтая трава лежала по дну долин и на склонах. В гаммы разных желтых тонов только местами врывались темно-зеленые пятна отдельных редких сосен, летом терявшихся в общей зеленой массе леса. Природа словно нежилась под лучами солнца, набирая в себя тепло на предстоявшую долгую зиму.

Но населению «Убогого» рудника теперь было не до природы. В былые годы бабье лето, совпадавшее с началом нового операционного периода, знаменовалось сплошным весельем. Закончив промывку рассыпного золота, производившуюся только в теплое время, подведя годовой итог деятельности рудника, все после усиленной работы предавались отдыху и развлечениям. В руднике и на фабрике шел ремонт, многие рабочие и служащие были свободны, устраивались пикники, вечеринки, и эти две-три недели конца сентября и начала октября бывали веселее, чем праздники рождества и пасхи, когда перерыв в работах был гораздо короче, а погода более или менее холодная.

Теперь же все были заняты ликвидацией. Через день приисковая тройка увозила кого-нибудь из служащих с семьей в Мангут; каждый день уходили холостые или уезжали семейные рабочие, заколачивавшие свои избушки и оставлявшие их на произвол судьбы вместе с более громоздкой мебелью. Каждый день можно было наблюдать тяжелые сцены прощания людей, сжившихся и сблизившихся за долгое время работы на руднике.

И вдруг печальная картина ликвидации и разорения была нарушена телеграммой хозяина. Хозяин предлагал управляющему передать рудник с постройками, машинами, конторой и частью припасов в амбаре штейгеру Бубнову, который брал предприятие в аренду.

Репиков не верил своим глазам и перечитал телеграмму три-четыре раза, перевернул, осмотрел со всех сторон, чтобы убедиться, что телеграмма подлинная, а не какая-нибудь злая шутка со стороны одного из уехавших служащих, недовольных расчетом. Но, убедившись в ее подлинности, он все-таки не мог верить ее содержанию. Он бы поверил, если бы не было прибавки на счет аренды. Хозяин, не желая ликвидировать дело совсем, а желая только сократить расходы, мог устранить его, Репикова, от управления и оставить одного Бубнова с несколькими служащими для разведки. Но поверить, что Василий Михайлович, который лучше, чем кто-нибудь другой, должен был знать убогость рудника, решился взять его в аренду, не имея своих средств, было слишком трудно.