Глеб Селезнев: Машина судьбы. Рассказы

Пришельцы остановились у самого края леса, в двух шагах от первых кустов, напоминавших больше всего единый кусок стальной проволоки или ленты, перепутанной до такой степени, что никто не стал с ним возиться и бросил так, врастать в дёрн. Итайв осторожно протянул руку к торчащему прямо перед ним трёхметровому веслообразному стеблю, самый кончик которого расходился надвое, подобно раздвоенному языку рептилии. Неожиданно и растение подалось к нему, и тонкая красная линия, тянущаяся по его середине начала часто пульсировать, словно жилка под кожей животного. Но когда до руки Итайва оставалось не более сантиметра, острия языка вдруг изогнулись назад, и растение отпрянуло, средняя линия его сделалась ядовито-оранжевой.

– Что это, по-вашему, может значить? – спросил штурман Доу-Дорка, стоящего ближе всех к лесу.

Арволь не ответил завороженными глазами, окидывая весь полог чащи. Поглядев на стебель растения, отстранившегося от Итайва, он, со странно сбитым дыханием, протянул к нему руку. То точно также приблизило своё широкое окончание к раскрытой ладони Доу-Дорка, замерло на секунду, а затем медленно, словно неуверенно коснулось его пальцев, скользнуло дальше по ладони к тонкому предплечью арволя и мягко обвило его свой плоскостью. Средняя линия его стала пульсировать ещё чаще, поменяв цвет с красного на тёмно-багровый, почти чёрный.

– Жест, по-моему, весьма однозначный, – заметил один из техников, стоящих поодаль.

– Я ему, видимо, не очень понравился, – пробормотал Итайв и покосился на Баграха. Лицо капитана было задумчиво-нахмуренным.

«Не знаю, Доу, – говорил капитан, – Как можно влюбиться с первой секунды в мир, в котором оказался в первый раз в жизни».

«Ты не представляешь, друг, – отвечал арволь с блаженной улыбкой, не сходившей в последнее время с его лица, – сколько сил я потратил на получение знаний об этой планете, сколько архивов перерыл, чтобы добыть новые данные. Летя на эту планету, я уже был влюблён в неё. Всё, что осталось там , все знакомое, бывшее, заботы, мелочи, суета настоящего и предвкушение будущего, всё это обошло меня стороной, моё время остановилось после того, как я потерял самое дорогое, что было в жизни, – в тот момент глаза Доу-Дорка вновь сделались стеклянными. – И всё, что было родным когда-то, теперь с каждым днём всё больше терзало душу, вызывая в памяти только больную безысходную тоску. Я ведь арволь, я мог просто взять и умереть, но противостояла такому желанию только мечта об этой планете. Ну и старые друзья, конечно. Спасибо, тебе, Баграх, ты подарил мне вторую жизнь».

Этот разговор произошёл накануне, перед тем, как капитан ушёл в первую экспедицию. Он тогда надолго задумался, уперев взгляд в экран внешнего обзора, показывавший техников, давно снарядившихся и ожидавших его у входа в шлюз.

«Я вижу, – ты уже решил всё для себя, – сказал он через какое-то время. – Но я не смогу посещать тебя часто. По-правде сказать, я вообще не знаю, когда вообще смогу прилететь в следующий раз».

«Это и не нужно, мой друг. Всего, что мы привезли, хватит мне до конца жизни. А сообщаться будем через канал связи».

Баграх ничего не ответил и отправился в сельву.

Штурман сидел на пороге универсального шатра, развёрнутого роботами на склоне каменного острова, плывущего в море лесного массива. Ближайшие его стебли и лепестки, пульсирующие и шуршащие окончания, неровной щетиной торчали во все стороны уже метрах в пяти от него. Ниже, в перепутанном, как казалось, навечно подлеске бродил арволь и, глядя на то, как расступаются перед ним все эти кудри, с какой ловкостью и скоростью распутывают они свои кольца и вихры, Итайв всё-таки стал сомневаться в их полной принадлежности к растительному миру. Или растительность здесь была «более живая», что ли. Причём Доу-Дорку она доброжелательно открывала дорогу, а остальных лишь как-то слегка раздражённо сторонились, – так, по крайней мере, казалось. А ещё не оставляло ощущение того, что исследованный кусок леса неуловимо изменился, стал менее чуждым их миру, что ли, хотя вокруг не поменялось решительно ничего, и никакие приборы ничего не зафиксировали, и Итайв силился объяснить это простой привыкаемостью.

Зато действительно изменился их пассажир. Если в конце полёта он казался Итайву расцветшим, цветком, глотнувшим свежего воздуха, получившим кусочек надежды, то сейчас он был подобен вернувшемуся, наконец, в свой родной дом существу, собирающемуся с вновь обретённым умиротворением провести в нём остаток жизни. Штурман лишь много времени спустя узнал, с каким трудом одинокому старому арволю приходилось доказывать главам научных течений отсутствие разумной жизни на планете Афесцейны. Сколько случалось ему выступать перед научными комиссиями с докладами из данных, собранных им из старых баз и добытых собственными исследованиями. И как много пришлось ему услышать отказав и убеждений даже старых коллег-биологов о том, насколько невыгодна была бы экспедиция к далёкой звезде, тем более в это время, после войны…