Людмила Козинец: Домовой

— Здравствуйте. Раздевайтесь, сейчас мы чайку. За посул благодарен, конфеты, грешник, люблю, а вот насчет табаку… Сам не курю, а если вам желательно, то попрошу на мороз — здесь нельзя.

— Ну, нельзя так нельзя, не очень-то и хотелось. А чай?

— Садитесь к столу, чай мигом будет. Есть хотите?

— Нет.

— Ну, немножко. Сало, хлеб, расколоточку сделать?

— И расколоточка найдется? Совсем хорошо. А омулек откуда?

— Да не из омуля. Елец мороженый.

Хозяин взял маленький туристский топорик и вышел в сени. Вернулся быстро, поставил на стол хохломскую чашку, в которой горкой лежала прихваченная ледком моченая брусника. Ягоды сразу начали оттаивать и покрылись ледяной глазурью. На них было вкусно смотреть, но от одного взгляда начинало ломить зубы. Хозяин положил в глиняную корчагу круг мороженого молока, похожий на гигантское эскимо. Потом, держа в руках пару небольших рыбин, пристроился на пороге. Разложил ельцов и принялся постукивать по твердым телам рыбин обушком топора. Готовилась расколотка. Девушка позавидовала невольно:

— Я гляжу — хорошо устроились. Обстоятельно. А говорили — пустая заимка.

— Она и была пустая. Припасы-то не мои. В деревне закупил.

— А надолго сюда?

— Эк у нас неловко получается! Разговариваем вроде, а не познакомились. Зовут вас как?

— Вера я, Назарова. Из Снежинки. Вообще-то я из Ленинграда, но теперь вот в Снежинке. Бегала в Вихорево на почту, прихватила непогода.

— Это я понял. Меня зовут Саша. Лискин. Из Новосибирска. Ботаник.

— Ботаник?! А что ж вы здесь делаете в марте?

— Это разговор долгий. Вот, ешьте расколотку. Перчиком ее, перчиком! А если совсем коротко — я тут башмачками заниматься собираюсь.

— Золушкиными?

— Как раз нет, берите выше. Венериными.

— А… это такие… — И Вера, соединив пальцы, согнула кисть руки. Построенная ею фигура неожиданно верно напомнила причудливый цветок.

— Вот именно. Местные жители их сапожками называют.

— Кукушкиными…

— Точно. Это теперь цветок редкий, наша сибирская орхидея. Капризная особа, доложу я вам. А по этому ручейку растет. Я прошлой осенью лазал, искал. Есть смысл попробовать размножить, расселить. Ну и посадочный материал взять — клубни, семена. Готовлюсь вот к весне. И диссертацию пишу.

— Интересно как. Такой, простите, если не так скажу, здоровенный мужик — и вдруг цветочки! Хозяин хмыкнул:

— Видно птицу по полету… Геолог?

— Ага.

— Такая, можно сказать, хрупкая девушка — и вдруг камни!

— Квиты! А только я не хрупкая. Я битая, мытая, катанная, в трех щелоках вареная, тремя зимами беленая.

Поспел чай. Саша бросил в чайник малиновый лист, в избе запахло летом. Вера разомлела, ей тут нравилось. Рискнула и бруснику попробовать, захрустела непротаявшим ледком.

Посидели еще немного, поболтали. Потом хозяин кинул на лежанку тулупчик, подушку в розовой ситцевой наволочке, а себе развернул на лавке спальник. Задули лампу.

Вера разулась уже в темноте, расстегнула пряжки комбинезона. По ногам ощутимо дуло, даже в шерстяных носках стоять на полу было холодно. Она быстро взобралась на лежанку.

Это было невыразимо приятно — лежать на теплых кирпичах хорошо протопленной печи, вытянувшись всем телом, завернувшись в овчину, и слушать вой метели.

Саша еще возился у стола: он что-то забыл, вылезал из спальника, а лампу зажигать не стал — то ли гостью беспокоить не захотел, то ли лень было. Белое окно мерцало в темноте, видимо, Саше хватало этого ровного молочного света. Он чем-то звякал, что-то лилось… Вера пригляделась. Саша налил в глубокое, глиняное блюдце молоко, разбавил его кипятком из чайника. Потом поставил блюдце на пол, близко к подпечью. Вера удивилась: «Кошке, что ли? Вроде не видно было».

Наконец Саша улегся и скоро уснул.

Вера слишком устала и намерзлась, чтобы страдать по поводу ленинградских событий. Но обида все-таки была, хотя и прозвали Веру в институте «железным канцлером». Не очень-то она железная, вон и глаза на мокром месте. Вера плотно сжала веки, надеясь силой удержать слезы. Так в слезах и уснула.

И приснилась ей бабушка. А была она маленькая, сухонькая старушка, легкая на ногу, скорая на руку, острая на язык. Бабушка смотрела на Веру, подперев щеку крошечным кулачком, и приговаривала: «А и дитя ж ты мое горькое! Ягодка, сиротинушка… Кто ж тебя заслонит, оборонит, пожалеет!» А потом бабушка протянула руку и погладила Веру по щеке. И стало спокойно.

Сон прервался. Вера спала чутко, как любой привыкший к ночевкам в поле человек. Она сразу поняла: сон прервался потому, что… бабушкина рука легко касалась ее щеки. Маленькая, теплая, почти невесомая рука.