Фёдор Чешко - Час прошлой веры

А еще Олег знал, почему он все это знает. Потому, что снова глядело на него из стены все то же лицо... Да нет, не одно оно там, их много, вот только трудно уловить, распознать, понять. Они изменчивы, они смутны. Хмурый лик, недоступно пониманию глядящий на все четыре стороны света разом, и множество меньших, которые ниже, которые совсем не похожи на него, но - одно целое с ним... Не бывает так, этого же быть не может! Но вот - есть...

А незримое присутствие Ксюши все явственнее. Неровное трудное дыхание, жалобные стоны-всхлипы - знакомые тревожные отзвуки ее нередких безрадостных снов (снов? Уж не в ее ли сне оказался он, промчавшись сквозь бесплотную нежить?)... И что-то еще. Нет, это не звуки, это словно поднимается из самых глубин души, измочаленной страхом за Ксюшу и за себя. Голос? Или голоса? Голоса, слитные и согласные. Крепнут, завораживают, подчиняют, вопрошают сурово и властно, и нет сил ни промолчать, ни спросить о своем...

- ДОСТАТОЧНО ЛИ ТЫ ЗНАЕШЬ ТЕПЕРЬ, ЧТОБЫ ПОНЯТЬ ГЛАВНОЕ?

Главное... Олег понял уже, какие силы властвуют над Ксюшей и ним в эту ночь, но это ли главное? Может и нет. Тогда что? Они ждут чего-то, на что ради Ксюши должен решиться Олег. Ждут. Не хотят объяснить, хотят, чтобы догадался сам. Чего же могут ждать от него эти забытые боги? Может быть... Да, наверное, так: боги ждут жертвы. Вот оно - главное.

- ТЫ ПОНЯЛ. ГОТОВ ЛИ ТЫ?

Готов ли Олег на жертву во имя Ксюши? Ненужный вопрос... Что у него есть ценного? Бабушкин крестик? Рассудок, зрение? Жизнь? Пусть, пусть забирают все, была бы только Ксюша жива и счастлива!..

- ГОТОВ ЛИ ТЫ НА СТРАШНУЮ ЖЕРТВУ?

Да, и на это, неведомое, - тоже! Ради нее - да!

- ТЫ ВЫБРАЛ СВОЮ СУДЬБУ... ВИТЯЗЬ.

И снова окружающее метнулось в глаза яростной вспышкой, а наступившая после тьма убила чувства и ум.

Больно, больно! Гложет, выгрызает глаза нежданный свирепый свет. А вокруг - страшное, но его невнятный образ, не успев родиться, расплывается, тонет в кровавых слезах. Оно невидимо, это страшное, но оно здесь, его выдают гул, лязг, тревожные всхрапы; его выдают холодные хваткие руки, которыми оно вцепилось в локти и плечи Олега.

Ведут. Не грубо, но властно. По колкому, плотному и упругому. Сквозь дышащее, лязгающее, всхрапывающее. Куда ведут, зачем? Да, в общем, понятно зачем. А если так, то не все ли равно - куда?

Что-то тяжело и мягко ударяет в грудь, осыпается под ноги. Ступня вдавливается в податливое, склизкое. И еще раз, и снова... Что это, что? Как понять, если зрение съедено светом?

Свет... Кажется, или он меркнет, слабеет?

Кажется. Он ведь и не был ни ослепительным, ни яростным, он был слаб и тускл, этот свет, набросившийся на неготовые к отпору глаза с поспешностью злобного труса; напакостивший, но слишком немощный, чтобы вредить всерьез. И вот уже можно приоткрыть захлебнувшиеся жгучей краснотой веки. Приоткрыть, и не вскрикнуть от боли, и увидеть.

В слезах не было крови. Она была и есть в небе, кровь, ею заплывают высокие тучи - медленные, бессильные, словно безнадежно израненные покорные звери. А еще кровь расплывается бурым и алым в тяжелой, пугающе недвижимой воде озера, которое впереди; и там же, в озере, смутно скользят растерзанные туши туч. В их обреченном скольжении неуместно незыблемыми кажутся низкий островок (черный холм в луже небесной крови), утвердившиеся на нем причудливых, неясных еще очертаний столбы... Три столба - высокий, тревожащий взгляд неестественной своей наклонностью, и два поменьше. Три четких сгустка мрака на алом. И что-то еще есть там, между ними, - низкое, бесформенное, скорее угадывающееся, чем видимое, пугающее смутно и беспричинно. Лучше не смотреть туда, лучше смотреть под ноги, по сторонам...

А под ногами - трава, упругая и густая. А по сторонам - пурпурные стены плотно сдвинутых высоких щитов, а выше - лица. Вислоусые и бритые, брадатые и гладкобородые, молодые и старые - разные. Но есть, есть в них что-то братски роднящее. Глаза. Не цвет, - взгляд, в котором тревожное ожидание и надежда. А выше, над лицами, - густой лес высоких копий. Таких высоких, что мнится: это они, достав до низкого неба, искровянили его острым железом.

Воинство. Многое множество, гулко звучащее выдохами, конскими всхрапами, бранным лязгом, могучим гудом сдержанных голосов. Непомерное чудище, копейной щетиной подпершее тучи, кровяной щелью раздвинувшее себя, чтобы пропустить в последний путь одного.

Ведут. Сквозь многолюдие, где каждый теперь не вполне человек, потому что все они - единое. К берегу озера торжественно и неспешно ведут двое. Длинные рубахи сероватого полотна обвисают на их костлявых плечах; перехваченные ремешками волосы сивы и скудны; белые прозрачные бороды невесомо полощутся в порывах несильного ветра; немигающие глаза старчески стекленеют в глубокой тени, копящейся под косматыми кочками бровей. Но хватка жилистых длиннопалых рук не по-стариковски прочна, а обутые в ношенную замшу ноги шагают твердо, размеренно. Ведут.