Фёдор Чешко - В канун Рагнаради

Федор ЧЕШКО

В КАНУН РАГНАРАДИ

"Скальды поют о бездонной яме на дальнем севере, в

которой живет вместе с волком Фафниром злой бог красавец

Локи. Локи ждет в своем царстве Утгарде назначенного

неизменной Судьбой часа, когда он победит всех богов и

всех героев в последней битве при Рагнаради..."

В.Иванов "Повести древних лет"

ПРОЛОГ. ДОЛИНА ЗВЕНЯЩИХ КАМНЕЙ

1. СУМЕРКИ

День уходил. Слепящее опускалось все ниже и ниже, туда, к далекой гряде Синих Холмов, на которые сырой ветер с Горькой Воды натянул сизые, беременные дождем тучи с краями иззубренными и острыми, как лезвия каменных ножей.

Тучи - хищные, вытянутые - тяжело переползали через вершины холмов, все глубже впивались в мягкую синеву неба, погромыхивали далекими еще, медленными раскатами... Так лезвие каменного ножа под треск рвущихся сухожилий неохотно входит в глотку оглушенного дубиной врага, кода воин всем телом навалился на рукоять.

Образ этот был настолько ярок и реален, что когда рваные кромки коснулись края Слепящего, полоснули по нему и окрасились алым, Хромой дернулся и жалобно застонал.

Он знал, как это бывает, когда холодное каменное лезвие рвет кожу и мясо, знал острый и терпкий запах крови. Своей крови.

Это было в тот день, когда в скалах они напоролись на охотничий отряд немых.

Хромого сбил с ног тяжелый удар, и в спину впились острые камни, а на груди уже сидел враг, и беспощадное иззубренное жало подбиралось к горлу...

Мускулы сводило судорогой отчаянья, и руки тряслись от напряжения, но лезвие надвигалось все ближе, и все шире расплывалось в злобной улыбке нависшее над ним косматое лицо - ощеренные желтые слюнявые клыки, холодные безжалостные глаза, струйки пота на грязном лбу - а в голове билась, трепыхалась одна мысль: "Не хочу, не хочу, не хочу!.."

Хромой слышал, как рвется, трещит его кожа, и горло жгло, как огнем, и потекло по шее теплое, липкое - сначала тоненькой струйкой, потом сильнее...

И почему-то вдруг он всем своим угасающим естеством ощутил объемность и красочность покидаемого им мира - выпуклость и округлость окаменевшего от усилий плеча немого, и веселую игру световых бликов на этом потном плече, и алое, как бы светящееся изнутри брюшко присосавшегося к этому плечу огромного слепня...

Слепень и спас Хромого.

Враг дернулся и на секунду ослабил хватку. А потом... Скорченное косматое тело давно уже перестало вздрагивать, а Хромой все бил и бил дубиной по обросшей жесткой щетиной пасти, по этим глазам, еще минуту назад горевшим предвкушением убийства.

Шрам на шее остался навсегда - багровый, вздувшийся, рваный. Кошка, бывало, гладила этот шрам кончиками пальцев и огорчалась, что он на шее, а не на лице, а то бы Хромой был самым красивым охотником Племени.

Хромой зажмурился и потряс головой: он пришел сюда не для воспоминаний.

А на небе уже не было ни Слепящего, ни каменных ножей, залитых его кровью, а была сплошная полоса туч над горизонтом - багровая, как воспаленная рана, и края ее горели алым. А выше...

Бывают ли песни без звуков, без голоса? Бывают.

Потому что иначе, чем песней, нельзя назвать эти плавные переливы мягкого света - от алого и золотого на западе, через зеленый, бирюзовый, голубой, к глубокой и прозрачной синеве на востоке...

Это была мелодия цвета - спокойная, простая. Она навевала замершему в восторге Хромому необыкновенно светлую грусть, и щемило сердце, и на глаза наворачивались слезы, но это было хорошо, и мысль о том, что наваждение исчезнет с заходом Слепящего, ужасала.

А краски на небе едва заметно менялись, и менялась мелодия, но неизменной оставалась ее спокойная печаль, и что-то еще, незнакомое, волнующее, теплое, напомнившее почему-то Хромому, как искрятся глаза Кошки, когда она улыбается. Он ведь не мог иначе объяснить (даже сам себе) что это такое - нежность.

А там, внизу, под Обрывом широко и привольно разлились по степи сумерки, и на бескрайней темной равнине золотым и алым горела Река.

Хотелось ли Хромому удержать, сохранить эту ускользающую красоту, которая никогда не повторяется, потому что каждый закат прекрасен, но не похож на другой?

Да. Это желание было по-прежнему сильным, хотя он пытался уже и понял, что Странный был прав.

Бесплодные попытки запомнились смешанным ощущением бешенства, порожденного собственным бессилием, и свирепого голода, потому что времени на охоту не оставалось, а Племя Настоящих Людей не кормит дармоедов.