Владимир Михайлов - Баллада о сыне из сновидений

И облегченно вздохнул. Потому что в его глазах прочитал то же самое, что послал на пределе своих сил ему: любовь. Нет, конечно, улавливались там и неизбежные, так сказать, обертоны. Но не они определяли главное.

Только после этого я заметил, как вдруг изменилось окружающее. Оно ожило, как если бы из карандашного наброска превратилось сразу в осуществленный проект. Дома перестали казаться зыбкими, налились тяжеловесностью камня, бетона - или из чего там они были построены. Улица заполнилась машинами - сразу, как если бы до этого мгновения их сдерживала где-то могучая плотина - и вот открыли шлюзы. Правда, если вглядеться, то возникшее все же не было совершенно надежным. Высоченное, башенного типа здание по ту сторону улицы все еще примеряло свою крышу - шпиль сменялся куполом, потом плоскостью, затем ступенчатой пирамидой, - словно женщина в магазине примеряла перед зеркалом шляпку. Скользящие мимо машины - некоторые из них - тоже преображались на ходу, не уменьшая скорости. Но большинство уже утвердилось в своем облике. И людей тоже сразу появилось много - разных, едущих, идущих, бегущих или просто стоявших, словно в ожидании чего-то. Это тоже повторялось каждый раз - и тем не менее всегда воспринималось мною как бы впервые. Потому, может быть, что очень нечасто удавалось мне побывать здесь. Куда реже, чем хотелось бы. Ведь зависело это не от меня.

А от него. От сына.

Которого никогда не было.

То есть, если быть точным…

Он прервал мои мысли:

- Ну что, па, пошли?

- Конечно, - поспешил согласиться я.

И двинулся, стараясь держаться плечо к плечу с ним. Это было несложно, потому что ростом он никак не уступал мне. То есть, кажется, по замыслу он был намного выше, но при мне старался скрывать это. Как, наверное, и многое другое. Но с этим ничего нельзя было поделать.

Собственно, из этого и состояли наши редкие встречи: мы бродили по городу, который каждый раз был иным, и разговаривали. Иногда, когда я уставал (он - никогда), присаживались где-нибудь, где были скамейки. Темы для разговоров всегда находились: слишком уж не похожими друг на друга были миры, в которых мы обитали. Не просто непохожими: несовместимыми. Здешние обитатели никогда не появлялись у нас - во всяком случае, в нынешнем своем качестве. А таких, как я, кому время от времени дозволялся доступ сюда, среди шести миллиардов земных жителей были, по-моему, единицы, от силы - десятки. Во всяком случае, мне ни разу не доводилось встретить здесь кого-то, вроде меня: гостя из нашего мира. Что, в общем-то, и неудивительно. Если знать…

- Как тебе кажется, па - сильно у меня тут изменилось?

Об этом я просто еще не успел подумать. И откровенно сказал:

- Погоди, сын, не так сразу. Я еще и на тебя не нагляделся как следует. Ты ведь давненько уже не приглашал меня. Я уж подумал было, что ты…

- Что больше не хочу тебя видеть?

Именно так я и думал - но теперь мне стало стыдно, и я ответил:

- Нет, что ты, сын: такого я даже не могу представить… Он кивнул:

- Правильно. С отцами такого не бывает. Что же ты подумал?

- Ну, об этом… как это тут у вас называется? Что снова пришел твой черед отправиться в жизнь. И что тут тебя больше нет.

Сын покачал головой. Вздохнул и тут же улыбнулся.

- Наверное, - сказал он, - до этого еще далеко. Нам тут никогда прямо не говорят, но как бы дают понять, что каждый из нас был рассчитан надолго, и призовут любого еще не скоро. Знаешь, узнав об этом, тут у нас почти все очень тяжело переживают.

- Почему? Здесь так плохо?

- Потому что очень мало таких, кого навещают так, как вот ты меня. У меня есть ты, и это совсем другое дело. А у многих-многих других - никого. И они своих отцов никогда даже и не видели. Так что мне намного легче.

Я посмотрел на него, стараясь глазами выразить всю благодарность, какую испытывал к нему за эти слова. Но вслух сказал другое - задал вопрос, на какой раньше не отваживался:

- Ты все время говоришь об отцах. Разве матери никогда…

И не закончил: так изменилось вдруг выражение его лица. И взгляд стал холодным, жестоким. Он поднял руку, как бы запрещая мне говорить. И огляделся.

- Хорошо, что никто не услышал. А то…

- Что же я такого сказал?

- Это слово. Тут оно - самое страшное проклятие. Как и другое - «врачи». Мы как бы считаем, что одни нас убивают, а другие этого хотят, то есть они - главные убийцы. Разве не так? Так. И они сами это знают. Поэтому отцы, пусть и редко, сюда приходят, откликаются на наш зов. А матери - никогда. Во всяком случае, никто из нас не слыхал о таких случаях. Ты сам разве не так думаешь?