Геннадий Прашкевич - Белый мамонт

« …а может, это все пустое, обман неопытной души?… »

Дети мертвецов ожили.

Одни садились на корточки, опустив длинные руки к земле, поднимая бородатые лица к звездному небу, другие наоборот вскакивали. Кто-то принес высушенный болотный корень, развернутый, как больная раковина, и новые звуки – еще более долгие, еще более рвущие, понеслись над ночной поляной.

Хеллу привык, что поют калеки. Он привык к тому, что поют те, кто не способен ни на что другое. Чем сильнее искалечить человека, тем охотнее он будет петь. А еще лучше, если поющая тварь чахнет прямо с детства. У таких меняется само отношение к жизни. Это хорошо, если калека за всю жизнь не убьет ни одной птички. Рыбы, увидев наклоняющуюся к воде тень, смеются и беззвучно раскрывают рты. Певец может подсказать мастеру важное, может помочь глупой женщине, но его не допускают к костру в лучшее время. У него плаксивый голос, когда он хочет есть, но голос сразу возвысится, если на калеку прикрикнуть. И если он поет всю ночь, то не должен падать после сказанных им слов. Но если сказал, пусть прячется, пока сонного не затоптали на голом полу.

А охотник занимается настоящим делом.

Охотник много ест, сутками бежит за стадом, прячется от злобного холгута, ныряет в воду, как рыба, подобно летучей мыши скрывается в лесу. Он в спальном пологе берет молодую женщину. Он товарищ по жене многим охотникам. У него нет времени на глупости.

Хеллу сжал зубы.

Он, наверное, не такой, как все.

Он иногда поет.

Он не хочет, но голос сам пробивается сквозь сжатые губы.

Увидев Большое копье, он против воли начинает пританцовывать.

И Дети мертвецов тоже не похожи на ужасных калек, но поют. Обнявшись, раскачиваются, ведут ужасный речитатив, от которого останавливается река.

Из пламени костра вынырнула женщина.

Хеллу сразу узнал молодую, красивую. Узнал зеленоватые волосы, как летящее облако.

« …вместо глаз у нее васильки, вместо кос извиваются змеи… »

Ярко освещенная, мерцая, как волшебная рыба, молодая, красивая стремительно шла по кругу. На ней была узкая набедренная повязка, груди вызывающе торчали чуть в стороны, волосы летели, как дым. Стоило чуть замедлить темп, и волосы падали на глаза, как бы закрывая мир летящим зеленоватым занавесом. Но танцующей и не надо было смотреть. Она ощущала землю мелькающими длинными ногами. Она видела сквозь тьму. Стремительно, как летучая мышь, правила полет, куда ей хотелось.

Эхекай-охекай!

…Из сидящих вскочил рослый охотник.

Он бил в ладоши. Он прыгал и корчился. Он вскидывал руки.

За ним вскочил второй. За вторым третий. Потом четвертый вскочил, другие.

Вопя, хлопая руками, они включались в неистовый хоровод. Кто-то подпрыгивал, кто-то приседал. Кто-то выкрикивая бессмысленные слова. Подергивались члены. На фоне взлетающих рук, повязок, изгибающихся ног, визжащих фигур, летящих в небеса искр вновь возник изломанный силуэт молодой, красивой, и Хеллу, не понимая, не слыша, сам теперь тянул долгую пронзительную ноту, так широко раскрыв глаза, будто их никогда не касался едкий угар пещерных зимних костров.

Спасаясь от удара, метнулся в сухие заросли.

Ослепленный болью и темнотой, ломился сквозь трещащие камыши.

Вой и вопли катились за Хеллу. Это сама ночь вопила, катилась за ним под звездами, хотя что-то подсказывало охотнику, что опять за ним не будет погони.

« …Взял ружье Мушкет… »

Ранним утром, очертив магический круг и воткнув в песок ветку, указывающую направление, хмурые Люди льда углубились в пасмурный лес. Своды ветвей приняли их, как низкая влажная пещера, в глубине которой одиноко вскрикивал робкий клест.

Стада уходили. Надо было догонять олешков.

Надо было колоть олешков копьями, волочить запасы в пещеру.

Блеклые купальницы. Тонкий снег. Вереск на бедных низких холмах.

« …страх и надежды прежних дней вернулись к нам опять… »

Охотники сжимали копья, каменные топоры.

Шли осторожно, растянувшись цепочкой. Они хотели бы встретить холгута.

Не гнать бесконечно оленьи стада к темной реке, закалывая отставших, а сразу встретить холгута. И вынести на поляну Большое копье. Позеленевшие бивни, засмоленная, свалявшаяся подушками шерсть, раздутые щеки, хобот, стремительно взлетающий над рыжей челкой – все это уже не пугало охотников. Они умели бить куропаток, отстреливать в засаде яростных кабанов, но хотели Большой охоты. О ней разговаривали у костров. О ней мечтали зимними ночами. Не рвать каменными ножами оленьи желудки с полупереваренным месивом травы, мхов, трав, а делить на части грандиозную тушу, которой сразу хватит на долгую зиму…