Геннадий Прашкевич - Белый мамонт

Хеллу нежно провел рукой по древку.

Ноги сами приплясывали. В гроте никого не было.

Он оглянулся. Темно.

В гроте, правда, никого не было.

Губы шевелились, ноги двигались, восторженные слова сами рвались из сердца.

« …скоро уйдут черные дни… »

Хеллу не хотел, чтобы его услышали.

Ведь он не жалкий калека, чтобы петь, подпрыгивая, размахивая руками.

Он не убогий калека, ни на что не способный. Он не лишен зрения, горб не пригибает его к земле. Он настоящий охотник – может плясать у костра, опьянив себя жирной пищей и мухомором. Может, как все, сидеть у костра молча. Зачем ему выкрикивать странные слова, непроизвольно рвущиеся из груди?

« …скоро будут мясо и жир…

…скоро пойдем по снегу, оставляя за спиной легкие облачка дыхания… »

Сердце прыгало.

Губы шевелились.

Хеллу не знал, зачем он так делает.

Только бы вынести копье и ударить кинувшегося навстречу гиганта!

Подобраться к холгуту как можно поближе. Загнать Большое копье в живот, до самой печени, до глубинных кровеносных сосудов, чтобы зверь, убегая, сам вымотал себе кишки. Пригвоздить к земле!

Хеллу уже пел хрипло.

Ноги сами шли в страшном ритме.

Каменные стены кружились вокруг него.

Один рисунок загадочно накладывается на другой, одно изображение вписано в другое. Бесчисленные животные идут по стенам. Их так много, что они расплываются, как густой туман.

Беспримесные тона – глина, охра, уголь.

Материалы всегда под рукой. Оленьи рога на стене – как лес.

Тысячи, многие тысячи животных.

Куда идут? Где холгут?

Хеллу знал, что неопытная рука всегда начинает с простых линий, мягких, беспорядочно разбросанных. Потом возникают более сложные линии. Как первые слова. Как стон, несущий значение.

« …когда б вы знали из какого сора… »

Белый мамонт.

Изображение заплыло потеками прозрачных солей.

Глаза холгута полны злобы, уши прижаты. Он смотрит косо. Ступишь не так – смотрит косо. Но и так если ступишь – тоже смотрит. Будто отпрянул в туман тысячелетий, увидев совершенное оружие. Вот создал небо и землю для первого человека, а потомки первого человека построили Большое копье. Круг замкнулся.

Белый мамонт этого не понимал.

Он находил старанье Людей льда странным.

Вот, грозился, ворвусь в прогорклую пещеру, как выдох пурги. Вот раздавлю женщин, растопчу младенцев!

Линии…

Много линий…

« …Бобэоби пелись губы

Вээоми пелись взоры

Пиээо пелись брови

Лиэээй – пелся облик

Гзи-гзи-гзэо пелась цепь

Так на холсте каких-то соответствий вне протяжения жило Лицо… »

Чем важней изображение, тем крупнее.

Огромный белый гусь, стремящийся за край лесов…

Нежный олешек, задравший мохнатые рога под цветные полотнища Северного сияния…

Убегающая лошадь…

« …руками машет, то вытянется, как налим, то снова восемь ног сверкают в ее блестящем животе… »

И опять олешки.

Бесчисленные стада.

Лес рогов под холодными звездами.

А выше, выше – воздевший хобот, как руку, отпрянувший от Людей льда белый мамонт.

Ночью ударил мороз.

Он выжал влагу из воздуха, ветхим бархатом развесил иней по лиственницам.

« …клыкастый месяц вылез на востоке… »

Карликовый медведь возился в кустах, затих, услышав легкую поступь.

Реку у берегов сплошь затянуло зеркальным тонким ледком, недовольно тявкали в камышах болотные шпицы. Лес огромен, пуст, тянется далеко. Не слышно шума, даже ветка не скрипнет. Только за самой дальней, почти невидимой лиственницей Хеллу почувствовал нежный, растворенный в воздухе дым.

Дети мертвецов не сменили стоянку.

Вокруг костра, пылающего на поляне, они сидели и стояли – молчаливые, со стянутыми на лбу волосами, в мягких шкурах, накинутых на широкие плечи, или просто в потертых парках, в разношенных муклуках.

Хеллу заворчал, раздувая грудь.

« …как некогда в разросшихся хвощах ворчала от сознания бессилья тварь скользкая…»

Хеллу не понимал, что с ним творится.

Его испугал долгий высокий звук, родившийся в тишине.

Протяжный, томительный, долгий звук, казалось, исторгнутый самим бьющимся сердцем…

И сразу другой, более долгий…

Они ранили сердце. Они заставили Хеллу застонать. Заставили его прижаться к сухому корневищу лиственницы. Он хотел петь. Он хотел выводить странные слова. У него губы шевелились, он сжал глаза ладонями, таким сильным было желание.