Геннадий Прашкевич: Великий Краббен

Нет, нет!

Увлекал меня не пасьянс, не покер, не «дурак», как бы его там ни называли – японский, подкидной, астраханский, малайский; просто я аккуратно расстилал на столике истершиеся на сгибах старые топографические карты, придавливал их кусками базальта и подолгу сравнивал условные линии берегов с тем, что я запомнил во время своих отнюдь не кратких маршрутов.

Мыс Рока…

На карте это крошечный язычок, показанный островом Охотскому морю, а для меня – белые пемзовые обрывы и бесконечный ливень, державший нас однажды в палатке почти неделю. Ливень не прекращался ни на секунду, он шел днем и шел ночью. Плавник пропитался влагой, плавник тонул в воде, плавник не хотел возгораться. Раз в сутки Серп Иванович не выдерживал и бежал на берег искать куски выброшенного штормом рубероида; на вонючих обрывках этого материала мы кипятили чай. Кашляя, хрипя, не желая смиряться со взбесившейся природой, Серп Иванович неуклонно переводил все беседы на выпивку, но делал он это совсем без надрыва, и я гордился Серпом Ивановичем!

Мыс Рикорда…

На карте это штрихи, обозначающие отрог разрушенного, источенного временем вулкана Берутарубе, а для меня – древняя гора, двугорбым верблюдом вставшая над океаном, а еще разбитый штормом деревянный кавасаки, на палубе которого однажды мы провели смертельно душную ночь. Палуба была наклонена к океану, спальные мешки тихонько сползали к невысокому бортику, но на палубе было хорошо, ведь дерево никогда не бывает мертвым.

Я всматривался в карты, прослеживал взглядом цепочку Курил, и передо мной в голубоватой дымке вставал безупречный пик Алаида, проплывали заостренные вершины Онекотана, а дальше – Харимкотан, похожий на разрушенный город, Чиринкотан, высокая перевернутая воронка, перерезанная слоем тумана, наконец, базальтовые столбы крошечного архипелага Ширинки…

Когтистые скалы, кудрявые ивины наката, призрачные лавовые мысы – человек в океане всегда один, но человек в океане никогда не бывает одинок. Плавник касатки, мертвенный дрейф медуз, пыльца бамбуковых рощ, принесенная с далеких островов, – все это часть твоей жизни. Ты дышишь в унисон океану, ты знаешь – это и твое дыхание гонит высокую волну от южных Курил до ледяных берегов Крысьего архипелага.

Нигде так не тянет к точности, к детали, как в океане.

Сама безмерность океана заставляет тебя найти, выделить из массы волн одну, пусть не самую мощную, зато конкретную, из великого множества всплывающих за кормой огней выделить один, пусть не самый яркий, зато конкретный.

Когда ты на островах, возникает желание точности.

Тоска по точности на островах так же закономерна, как закономерна на островах вселенская скука давно погасших вулканов.

Вглядываясь в карты, следя за извилистыми берегами островов, я лишь краем уха прислушивался к спорам Агафона и Сказкина.

Все то же.

Слова, слова.

Вот Сказкин, видите ли, разглядел в океане большую рыбу!

А кто, собственно, не видел в океане каких-то больших рыб? Тем более глазами Сказкина! При богатом воображении и склонности к вранью Серп Иванович вполне мог узреть в океане даже тех пресловутых китов, на которых покоится наша твердь.

– Выключи! – взрывался Сказкин, пиная ногой икающую «Селгу». – Видел я рыбу!

– Ты не рыбу видел. Ты правды боишься, – терпеливо и любяще возражал Агафон. – Не мог ты видеть такую большую рыбу!

Запретив себе отвлекаться, я вновь и вновь всматривался во встающие передо мной скалы, отсвечивающие пустынным загаром; я вновь и вновь видел перед собой прекрасные розы разломов, темную дождевую тень над белыми песками, ледниковые мельницы, предгорные шельфы, столовые горы, плоские, как перевернутые ведра; я вновь и вновь видел вересковые пустоши и гигантские бесформенные ирисы на плече вулкана Чирип.

Кто упрекал язык науки в сухости?

– Пить надо меньше! – звучал над вересковыми пустошами ревнивый голос Агафона Мальцева.

– Пить? – взрывался Иванович. – Как это пить? Ты слышишь, начальник? Где бы я мог выпить?

– Начальнику тебя слушать не надо, – ревниво бухтел Агафон. И добивал Сказкина: – Начальник – это начальник!

Усилием воли я изгонял из сознания мешающие мне голоса, но голос Сказкина ревел над берегами, как бензиновая пила. Голос Серпа Ивановича срывал меня с плоскогорий.

«Я не козел! – ревел Серп Иванович. – Я на привязи никогда не сидел! Я на балкере „Азов“ сто стран посетил с дружескими и деловыми визитами! Я с греками пил. Я с австралийцами пил. Только не с тобой, Агафон. И уж океан, мой Агафон, я знаю с таких вот!»