Карен Симонян - МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ 1981 (Ежегодный сборник фантастических и приключенческих повестей и рассказов)

Я пожал плечами:

— Да вроде бы…

— Ну, скажи, что ты делаешь последнее время? — улыбаясь, спросил Армен.

— Только и делаю, что марсианский учу. И она тоже, — я кивнул на Лилит.

— Так. Ну, а еще-то что-нибудь ты делаешь, учишь?

— Еще?.. Да ты можешь толком сказать?

— Толком?.. Пожалуйста: не учишь ты. Понял? Не учишь. Только марсианский. А теперь скажи, отметки у тебя какие?

И тут до меня дошло. В самом деле! Я же почти не занимался ничем, кроме марсианского. И — ничего! Откроешь учебник, просмотришь — вроде что-то вспомнил, что-то знаешь. Не то чтобы блестяще, но ведь четыре балла — мне больше не надо… Стоп! А математика? Олимпиада?

— А ты читал, что Лилит написала? Какую повесть! Вещь! Это не я говорю, это дедушка говорит. — Армен на всякий случай отодвинулся от Лилит подальше. Но Лилит не прореагировала, и я так этому удивился, что даже не сразу обиделся: дедушка-то, оказывается, повесть уже читал, а я о ней только слышал.

— Ты лучше расскажи опять все по порядку, Арменчик, — попросила Лилит.

И Армен рассказал. Каких только слов он не произносил! Врожденная предрасположенность… Активная память… Пассивная память… Избирательность… Направление… Стимулирование… Объективное выявление… Эти я запомнил (если не перевираю, конечно), но таких слов было гораздо больше. Я слушал, слушал, потом не выдержал:

— Армен, прости, пожалуйста, ты сам-то все понимаешь, что говоришь?

Но Армен не смутился.

— Дедушка говорит, что настоящий лингвист — это тот, кто правильно употребляет слова, которые не всегда сам понимает! — И Армен как ни в чем не бывало продолжал лекцию.

Оказывается, он, Армен, прирожденный лингвист, то есть ученый-языковед. Поэтому ему нипочем марсианский. Я, по-видимому (это Армен сказал «по-видимому»), по складу ума математик. А Лилит — скорей художественная натура, это всегда сложный случай (Лилит слегка покраснела и отвернулась), а сложную предрасположенность направленно стимулировать особенно трудно.

— Армен, слушай, — взмолился я, — пускай ты лингвист, но я не лингвист. Если я не понимаю слов, то я ничего не понимаю. Говори такие слова, которые ты понимаешь и все понимают, ладно?

— Ладно, — сказал Армен и вздохнул: — Я постараюсь.

В общем, выходило, что у любого человека есть способности. И очень-очень большие, «непредставимо большие» — так говорит дедушка Армена.

Но раз так, значит, дело не в таблетках. А в тебе самом. Это ты умный, а не какие-то там дурацкие таблетки. Однако ум твой до поры до времени как бы спрятан, как бы в подполье скрывается. А таблетки-то как раз его и вытаскивают на свет божий…

Вы спросите: а как же быть тем, у кого таких таблеток нету? Я думаю, самому стараться, пробовать, искать — учить все уроки подряд. Глядишь, что-нибудь и проклюнется!

И, главное, тут надо помнить: ты не зря стараешься, не впустую, ты свои собственные огромные способности для себя добываешь.

Вот как мы, например, трое: взяли и добыли!.. Что-что вы говорите? Таблетки?

Да в том-то и дело! Нам дедушка Армена потом признался: это были самые простые таблетки, неволшебные.

Амидопирин!

Школа стояла на высоком песчаном берегу большого озера. А вокруг шумел красивый парк. Липы, клены, ясени были аккуратно подстрижены. Садовник говорит, что именно в этом и заключается красота.

А я, глядя на посыпанные желтым песком дорожки и яркие, как огонь, клумбы, вспоминал картину, висевшую в школьном вестибюле: среди леса вдруг открылась полянка, где бежал серебристый родниковый ручей. Красиво — да только почему-то ни у кого не возникало желания побывать там.

Картина оставалась картиной, и ей не хватало жизни, движения. Так и с парком. В своей подстриженной красе он утратил главное. Нам почему-то больше нравился остров на озере. Лес там сохранился в своем первозданном виде. Кусты были густые, как заросли в джунглях. Деревья, вывороченные с корнем, напоминали в полумраке силуэты каких-то доисторических зверей.

У каждого класса на острове был свой излюбленный уголок. Там собирались, гуляли, мечтали, спорили. Нашим местом была окруженная густым орешником поляна, посередине которой рос серебристый тополь. Он был очень старым: даже взявшись за руки впятером, мы едва могли обхватить его ствол. Метрах в двух от земли во все стороны отходили толстые ветви. Мы любили сидеть тут под вечер, скрытые сумраком и листвой от всего мира.