Андрей Столяров: Горгона

Наутро она уже вообще ничего не помнила. Это забылось, как забывается все в той стране, что называется детством. Еще вчера за забором, топорщащимся колючками, и в самом деле жил Серый Кеша: охотился на людей (а, кстати, зачем он на них охотился?), Бродил по ночному двору, пугал до дрожи одним своим именем – весь действительно серый, весь вылепленный из холодной глины, – светилось окно в каптерке, перемещались в пузырчатой его глубине мутные тени. А сегодня уже – забор и забор, ржавчина под гвоздями, проеденные мшистой сыростью доски, никому не нужные железяки, вздыбленные штабелями, масляный запах ветоши, от которого закладывает носоглотку. Ни капельки не интересно. И выясняется, что не было, оказывается, никакого Серого Кеши. Никто не выковыривал пальцем мозг из-под черепа. И не жил в подвале Мохнатик, про которого любила рассказывать Лерка, – плюшевый, с распахнутыми ушами гномик, похожий на Чебурашку. И с моста через ближний канал, когда-то и кем-то названного «чудесным местом», оказывается, нельзя было, приподнявшись на цыпочки, увидеть другой район города. Собственно, и мост был теперь уже гладкий, асфальтовый, а не деревянный. И был новый магазин на углу, выставивший в витринах уродливые манекены. Сами идиотские лица их отвергали мысль о чем-то загадочном. Целые материки прошлой жизни погружались в небытие. Они тонули во времени, как древние корабли. Зато отчетливо проступал теперь горячий шершавый камень Санкт-Петербурга, толпы людей, стекающие по утрам в зев метро, трудолюбиво ползущие по проспекту автобусы, гул трамваев, роняющих на асфальт надсадно длинные искры. От них потом оставались в пыли мелкие катыши. Случай с багроволицей теткой тоже погрузился в пучину небытия. Вика о нем практически не вспоминала. Ей было не до того. География детства расползались, как выстаревшая паутина. Хотелось поскорей смыть ее, чтобы перейти в настоящий мир взрослых. И теперь глядя на малышню, копошащуюся в земле у того же забора, Вика лишь снисходительно, как Роза Георгиевна, их классная руководительница, поднимала брови. От этой наивности она уже совершенно оторвалась, и только при редких свиданиях с дядей Мартином, который – всегда неожиданно – заглядывал к ним вечерами, на первый взгляд, беззаботный, и все же, нет-нет, посматривающий в ее сторону, у нее начинало внезапно звенеть в висках и, точно отряхивающийся птенец, ворошиться сердце. Словно дядя Мартин знал какую-то ее давнюю тайну, и тайна эта, будучи даже невысказанной, имела самое непосредственное отношение к ее нынешней жизни.

Дядя Мартин вообще был человеком загадочным. Он, по слухам, происходил из немцев, поселившихся в городе еще во времена первого императора. Правда, вспоминать о своем необычном происхождении он не очень любил, но и походил он, по представлениям Вики, тоже прежде всего на немца – добродушный, невозмутимый, с вечно зажатой в зубах трубкой черного дерева – не курил уже много лет, но привычка задумчиво посасывать янтарный мундштук сохранилась. Он напоминал портрет, однажды встреченный Викой в альбоме европейского Возрождения: человек в черной мантии и квадратной смешной шапочке, какие надевали ученые. Мантии у дяди Мартина, правда, не было, но его темно-серый костюм с галстуком, уходящим под шелковые крылья жилета, тоже нес на себе отпечаток немецкой схоластики – ну какой нормальный человек будет ходить летом в костюме – и казалось поэтому, что он только что вышел из мрака средневековой лаборатории; оттуда, где булькает, выплескиваясь из реторт, едкое варево, течет красный дым, внезапно сплетающийся в узоры, вырастают из тиглей таинственно поблескивающие кристаллы, а по каменным сводам стонут и мечутся тени нетопырей, вызванные из иного мира.

Вике нравилось наблюдать за ним. Как он отставляет чашку и, подсмеиваясь сам над собой, говорит матери: Данке шен… – как он, усаживаясь на стул, аккуратно, чтоб не помялись, подергивает стрелочки брюк на коленях, как он вытягивает из кармашка часы, похожие на головку лука, отщелкивает с мелодичным звоном крышечку, украшенную монограммой, и, задрав как бы в удивлении брови, долго смотрит на циферблат. Она любила слушать его споры с отцом, когда дядя Мартин, нависнув над шахматными фигурами, негромко ронял что-нибудь вроде: В действительности все не так, как на самом деле. – И отец немедленно спрашивал: А что такое «действительность»? – «Действительность» – это то, что мы хотим видеть, незамедлительно отвечал дядя Мартин. А «на самом деле» – это то, что останется, если сдернуть фату успокоительного воображения. – Но может быть, это просто другое воображение? – спрашивал тогда отец. – Может быть, но неприятность открывающейся картины – критерий истинности. Истина, увы, всегда неприятна… – Тогда отец замечал: Схоластика – самая точная из наук… – И они оба начинали смеяться, подмигивая друг другу. Вика слушая их, свернувшись калачиком в кресле. Было очень спокойно, и хотелось дремать под шорох сталкивающихся на клеточном поле воинств.