Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

Юрасик: Он смеялся при этом.

Альвина: Неправда! Он улыбался от восторга.

Директор. Когда он позвал вас, сейф был заперт?

Альвина: Мы не обратили внимания. Мы смотрели, как он ищет папиросу.

Юрасик: Мы не видели. Он заслонил сейф спиной.

Альвина: Неправда! Он закрыл сейф ключом.

Директор: Ага, вы видели, как он запер сейф ключом.

Альвина: Я думаю, что запер. Но потом он много раз, наверное, открывал, чтоб полюбоваться.

Ия: Ведь такое событие! Он всегда был рассеянный, а тут совсем обезумел от радости и, конечно, мог забыть запереть.

Директор: Ага, вам он показался безумным?

Ия: Что вы! Верещагин самый умный из всех людей на этой планете.

Директор: Я не о том. Можно быть очень умным и в то же время безумным. Так?

Ия: Когда человек очень рад, о нем говорят, что он безумно рад. То есть иногда вместо «очень» употребляют «безумно». Так принято в вашей художественной литературе.

Директор: Что значит «в вашей»?

Ия: Ну, которая на Земле.

Директор: А вы разве не на Земле?

Ия: Извините, я неправильно выразилась.

Директор: Итак, он выглядел несколько безумно и гладил то, что вы воспринимали как пустоту.

Геннадий: Я протестую! Мне незачем от вас скрывать, вы можете посмотреть мое личное дело и узнать, что я находился в местах заключения. Поэтому я знаком с юриспруденцией. Давление на свидетелей, которое вы применили, запрещено законом.

Директор: Мы не в суде. Я не следователь. Я друг Верещагина, Мы вместе учились в университете, и я болею за него больше вас.

Альбина: Вместе учились! Верещагин, наверное, был очень симпатичным в молодости, правда?

Директор: Он и сейчас мне симпатичен. Так что не выгораживайте его, не лгите, у нас общая цель.

Юрасик: Я хотел спросить его о Кристалле, но он сразу же стал диктовать телеграмму для вас.

Альвина: Неправда! Он сначала искал спички.

Директор: Прежде вы говорили, что он искал папиросу.

Альвина: Он искал и спички и папиросу. Только я не помню, в какой последовательности.

Геннадий: Курящий человек всегда сначала ищет папиросу, а уже потом спички. В этом психологический парадокс курения.

Ия: Он искал авторучку, а потом спички. Папиросы он вообще не искал. Он их сразу вытащил. Вслед за мундштуком.

Юрасик: Мы никак не могли понять, что он хочет вытащить.

Альвина: Неправда!

Геннадий: Когда человек хочет курить и в то же время писать, он достает все, что нужно для того и для другого. Это, если хотите, логическая неизбежность.

Директор: Но неужели никто из вас не помнит, запер он сейф или нет?

Геннадий: В жизни бывают исторические мгновения, когда на сейф не смотришь.

Директор: Хорошо. Спасибо. Можете идти.

Они выходят из кабинета, гуськом идут через приемную, где добродушный толстяк добродушно шутил с утомленной ласковой Зиночкой, а в углу у шторы неподвижно темнел на них лицом темнолицый, спускаются в свой подвал и начинают обсуждать случившееся.

«Такое несчастье!» – говорит Альвина.

«Я Верещагину верю, – говорит Ия. – Он не стал бы гладить пустоту».

«Он прижимал ее к груди, как букет роз», – говорит Геннадий.

«Ее? – переспрашивает Юрасик. – Видишь, ты сам говоришь, что он прижимал пустоту».

«Неправда!»- кричит Альвина.

…«Что? – кричит в это же время директор. Он прижимает к уху трубку и свирепо вращает глазами. – Значит, вы нарочно рекомендовали поставить его к печам?»

«Я ничего не утверждаю, – говорит директор же. – Не исключено, что в подсознании у меня грелась эта мысль».

Длинный-предлинный провод от столба к столбу протянулся на тысячи километров, и вот у одного конца этого провода с трубкой в руках сидел директор, и у другого конца – тоже с трубкой в руках тоже директор.

«Вы рекомендовали его к печам, – говорил один директор. – Вы сказали, что на серьезную научную работу он уже не способен».

«Я не кривил душой, уверяю вас, – отвечал другой директор. – Разве вы не убедились сами, что плановой работой он заниматься не умеет? И когда вы сказали, что у вас вакансия начальника опытного цеха…» «К своим печам вы его не подпускали», – упрекал первый директор, вернее, это был второй, у которого Верещагин работал теперь, то есть Пеликан, а первым был тот, который к печам не подпускал.

«Разумеется, – соглашался не подпускавший к печам. – Я боялся, что он взорвет мне институт».

«Значит, вы решили чужими руками? Вы знали, что Верещагин не удержится…»

«Уверяю вас, лишь гипотетически. Печи – это верещагинский пунктик с давних пор. Когда-нибудь он должен был сделать это».