Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

Верещагин вдруг вспоминает Бэллу, на этот раз воспоминание о ней вызывает не горечь, а совсем другое- очень приятное- чувство. «Господи, Боже мой, – говорит Верещагин, обращаясь к Господу Богу своему, – как я тебе благодарен за то, что ты в свое время так сильно огрел меня оплеухой Бэллиной лжи!» И к самой Бэлле обращается он сейчас с небольшой прочувствованной речью: «Разве без тебя я смог бы создать Кристалл? Каким великим человеком я сделался, твоей оплеухой переболев!» Он возмущается, что здесь, в этом кинотеатре, находит возможным обходиться без музыки, и желает немедленно высказать это возмущение: стучит в дверь с табличкой «Директор» и, войдя, отчитывает сидящую там женщину, говорит, что это очень нехорошо, когда в кинотеатре есть эстрада, есть барабан, но нет палочек и вообще не поют. Он даже требует книгу жалоб и предложений, однако успокаивает директрису, сообщая, что намерен записать не жалобу, а именно предложение, чтоб были палочки и перед сеансом обязательно пели. «Но у нас поют, – говорит директриса. – Поют, и еще как, но на вечерних сеансах, а на дневных не положено… Бэлла! – кричит она. – Бэлла, иди сюда!.. Вот, пожалуйста, – обращается она к Верещагину, – спросите у этой девушки, чем она занимается, и она ответит, что поет на вечерних сеансах». – «Бэлла? – удивляется Верещагин. – И она поет?» – «Я пою», – говорит появившаяся девушка и удивленно фыркает, потому что странный посетитель вдруг убегает; Верещагин убегает так быстро, как еще от этой девушки никто никогда не убегал. Она довольно красивая, от нее вообще никто пока не убегал. Однако не вечно это.

Фильм давали про сталеваров, и это было очень красиво, так как события изображались яркими разными красками: смотреть, как по холодному синему желобу течет расплавленная оранжевая сталь, доставляло огромное удовольствие. Верещагин громко смеялся, но, будучи человеком воспитанным, оглядывался, хохоча, чтоб посмотреть, не мешает ли он кому-нибудь своим громким хохотом, – зал был почти пуст, Верещагин даже подосадовал на то, что нет возможности кому-нибудь мешать, ему очень хотелось сейчас мешать, чтоб кто-нибудь возмутился и сказал: «Тише, вы мешаете людям!», тогда он ответил бы: «Вы, разумеется, правы, но посмотрите, какая красота!»

Никто не одергивал Верещагина, не шикал, не требовал: «Тише!», из-за чего происходящее на экране постепенно потеряло всякий смысл и поблекло, Верещагин вдруг с удивлением обнаружил, что фильм черно-белый, он встал и вышел из зала на улицу, где свет был так неистов, что казалось странным, почему автомобили с ослепленными водителями не врезаются друг в друга.- Верещагин хоть и пешеход, а и то врезался в нескольких прохожих, один раз даже упал, но его подняли.

Неизвестно, кто его поднял. Верещагин даже «спасибо» не сказал, до того был ослеплен.

Ослеп один мой знакомый. Глянул на красивую девушку и – ослеп.

Конечно, он за нею погнался. Но где слепому догнать красивую девушку.

То есть он, конечно, догнал бы – со страшной скоростью мчался. Но девушка свернула в переулок. Не от него увиливала, а просто ей в тот переулок надо было. А он пробежал прямо.

С тех пор ходит с палкой. Стучит ею о тротуар, сердобольные люди его через дорогу переводят.

Однажды эта самая девушка перевела. Сердобольной она оказалась. Красивой и сердобольной. Редчайшее и замечательнейшее сочетание.

«Извините, – говорит, – это моя вина, что вы теперь слепой. Чем могу компенсировать вашу потерю? Хотите, выйду за вас замуж?»

Сыграли свадьбу, наплодили детей.

Я всегда считал, что самые лучшие рассказы – это которые со счастливым концом.

Тем временем в кабинете директора сидели и отвечали на вопросы Альвина, Юрасик, Геннадий и Ия.

«Так, так, – говорил директор. – А сами-то вы Кристалл видели?»

«Он нас выгнал из цеха, – отвечал Юрасик. – Так что мы ничего не видели».

«Неправда! – говорила Альвина. – Мы подглядывали в щелочку. Мы видели, как товарищ Верещагин его гладил. А потом прижал к груди и понес в сейф».

«Кого гладил? Что прижал?»- допытывался директор.

«Вы спрашиваете о Кристалле, мы о нем и говорим», – объяснила Ия.

«А как он выглядел?»

«Его невозможно было увидеть», – это Альвина.

Вот так и шел разговор. Уже полчаса. Если не больше.

Директор: Может, он гладил пустоту?

Геннадий: О, нет. Я видел, как он прижимал его к груди. Пустоту так нежно прижать нельзя. Так прижимают букет роз.

Альвина: Он прозрачный, и товарищ Верещагин его нес.