Александр Маслов - Отражение

На шестьдесят девятый день полета возникла тревога. Она пришла из черной пустоты, просочилась сквозь радиационные экраны и прочные титановые стены, острым краем застряла в каждом из нас. Об этой тревоге сначала никто не говорил, но каждый думал о ней и знал, что сила ее будет расти с приближением реципиента, что где-то там по другую сторону Солнца, на покинутой нами Земле, тоже бродит эта тревога.

«Витязь» тормозил, выплевывая длинный трен плазмы, а «Гера» приближалась с каждым часом. Ее – маленькую точку, светящуюся, словно волчий глаз желтым отблеском, теперь можно было разглядеть в несильную бортовую оптику.

Восемнадцатого ноября после ужина Ольга сказала мне, остановившись у овала иллюминатора:

– Что-то будет, Глеб. Это… знаешь, как запах. Непонятный, неведомый запах, который неясно откуда и почему исходит. Но он есть, и что-то будет. А там, на «Гере», – она прислонилась лбом к армированному стеклу, пряча от меня лицо и глаза, – там Игорь Савичев. Я с ним вместе работала три года. В одной лаборатории. Наши столы рядом стояли… Мы пили чай в обед. Вечерами… вечерами он провожал меня домой.

– Я не знал об этом. Все должно обойтись, Ольга Николаевна, – сдавив в кулаке пластиковый пакет, я глотнул порцию яблочного сока. – Запах бывает обманчив. Не надо настраивать себя на худшее.

– Мы как ночные убийцы, крадемся к ним тихо. Малая ошибка или пустая случайность, и всем им конец. Так? – она медленно повернулась и посмотрела на меня влажными серовато-прозрачными глазами.

– Здесь не может быть случайностей. Мы для того, чтобы их исключить.

– А Савичев знает, что его условный сигнал, будет означать для него же сме-ерть? – спросила она, растягивая последнее слово, будто его звучание было приятным мне.

– Мы только выведем из строя их лучевой транслятор, – сказал командир космолета, повиснув на поручне рядом с нами.

– На «Гере» два транслятора, – Ольга сжала губы и подняла укоризненный взгляд к Осипову, – Так-то, Юр. Я много думала над этим. Все семьдесят дней.

– Тем не менее, у нас есть несколько рабочих схем, как заткнуть им глотку в случае необходимости. Уж будьте спокойны, Ольга Николаевна, – уверенно произнес Левицкий.

– А знаете что еще?… Дети Христовы [5]обещают конец света. Ровно двадцатого ноября. Перед отлетом много шума по этому случаю было в прессе и Интернете, – постарался сменить тему Лакшин.

– Угу. «Солнце рассечет тьму мечом огненным. И Господь придет в его сиянии. Но не та уже земля будет под ногами Господа нашего. Только свято уверовавшим будет милость видеть Его и быть рядом с ним всегда», – в шутку продекламировал Бахрамов.

Все от чего-то повернулись к иллюминатору и с минуту молчали, глядя на Солнце – ослепительное даже через трехслойные фильтры. Стало так тихо, что даже не было слышно тонкого пения климатической установки и поскрипывания навигатора. Расстегнув молнию комбинезона, я тоже смотрел на Солнце. В его колючем блеске мерещилось чье-то лицо с чертами неуловимыми и тревожными, как тот запах, о котором говорила Ольга.

– Дурное пророчество, – нарушил молчание Терехин. – Возмутительно дурное, – он вытер рукавом пот, с хрустом примял рыжую бороду и скривился. – Нострадамусы хреновы. Ясно кто навивает истерию, и кто на этом руки греет.

– Самое странное, что ваша теория энергоинформационных взаимодействий способствует вере в такие вот чудеса, – добавил Левицкий, коротко взглянув на эксперта ЭИС. – За последнее время буйно помешанных, подобных Детям Христовым, прочим деятелям морали и духа стало слишком много, так, будто человечеству здравомыслие чуждо, как алкоголику долговременная трезвость. И многие верят же в это! Будто каждый спешит опьянеть каким-то средневековым мракобесием.

– Не в тему, Борис, – прервал его я. – Давайте-ка по каютам.

Эту ночь (отсчет времени у нас шел по Москве) мне снился дурацкий сон: сначала Чирковский хмурый и пьяный в своем кабинете, затем Солнце с проступающем на огненном диске ликом, а потом привиделся Христос. Он был в точности таким, каким изображают Его на старых иконах, с большими печальными глазами, страдальческой улыбкой и весь окруженный сиянием. Он не говорил ничего, просто смотрел, смотрел на меня, и я ничего не мог сказать, я задыхался от света разлившегося вокруг, и еще от запаха, непонятного, тревожного, запаха, о котором вчера упомянула Шадрина. Утром я промолчал о своем сне, потому что знал: эта сентиментальная мелочь – делиться снами – осталась бы незамеченной там, на Земле, но здесь могла возмутить новую волну беспокойства, даже перейти в тихий психоз.