Александр Маслов - Земля без Пощады. Главы 1-9

После зловещего августа, когда мороз заворачивал за тридцать пять, средину сентября иначе как благодатью не назовешь. Снег по отрогам раскис, точно не снег, а вымокшая начинка старого одеяла, и кое-где островками проступала земля. Страшная она: черная . Если целую вечность перед глазами мгла и серый, смешанный с пеплом снег, и свыкаешься с мыслью, что в погибшем мире не может быть ничего другого, то при виде черных лоскутов то здесь, то по склону, становится не по себе. Они словно живая плоть, с которой только что содрали кожу. И темная сукровица течет из них, пропитывая снег, пожирая его ломтями. Там дальше на этой израненной плоти, словно волосы старика, высунулась из плена снегов мертвая трава.

Гусаров присел на корточки, выдернул несколько травяных стеблей из грязи. Они расползлись от нажима, оставляя между пальцев тонкие волокна и коричневую кашицу. Еще непривычный запах гнили. Трудно представить, что когда-то трава была зеленой, одевала холмы мохнатыми шапками, ковром укрывала низины. И деревья шелестели листвой, с ветки на ветку метались птицы; днем с глубокого неба сияло со всем жаром солнце. Теперь такого нет. Нет нигде, и вряд ли будет в нынешней жизни проклятой. Оттепель… Надолго ли? Но все-таки благодать. Вон Рома Кучевой расстегнул до пупа замусоленный армейский бушлат, и ушанку долой. Ветер треплет его длинные волосы, и слезятся глаза. Но это уже не тот ветер. Ветры, которые чудили два года назад, да и в прошлом с февраля по июнь, то были ветры! – трещали, ломались сосны, уцелевшие после Первой Волны. В Черном Оплоте – хоть и стоит городок дельно в теснине – стену, врытую казалось бы надежно, сломало как ветхий штакетник, и разорило дома, многие, те что не укреплены. Сколько тогда людей унесло, трудно сосчитать. Сам Гусаров видел: кому не повезло, летели, кувыркались в серой мгле, точно не люди – сорванные с земли соринки.

– Нам до темноты к Восточной берлоге, – напомнил Ургин, прижимая к груди винтовку и глядя вдаль с невозмутимостью деревянного идола. Ургин, он всегда такой: ни кровинки в лице, глаза щелочками, под ними крутыми холмиками выступают скулы. Нервы его словно вымерзли в бесконечных стужах. И никто не знает, настоящее это его имечко или прилипшее с прошлой жизни прозвище.

– Траву не хочешь потрогать? – усмехнулся Асхат Сейфулин. Широкие ноздри татарина дернулись, вспомнив давно забытые запахи. Вроде пахло болотом, еще чем-то прелым, а все равно трогательно, приятно. Даже вонь падали, появившаяся с оттепелью недалеко от гейзера, казалась не так отвратительна, как серный дух южных вулканов. Чего-чего, а этот вездесущий смрад пропитал все в округе: он исходил от снега, от скал, от людских тел, одежды и от мочи, когда отливаешь дымящую струйку на снег или в промерзшем сортире.

– Нет, – отрезал Ургин. – Нечего трогать.

Он поднял рюкзак, сшитый из кусков брезента, и двинул в обход каменой горки. Спорить с ним не будешь: упрям, черт, и почти всегда прав. Кучевой двинулся за ним, соблюдая дистанцию. Сейфулин, все еще скаля грязно-желтые зубы, глянул на Гусарова. Тот стоял, расставив ноги будто при корабельной качке. Из-под толстой вязаной шапочки хвост черных волос, ухваченный лентой. Одна длинная прядь лежит на небритой щеке, загибаясь к выпуклым губам, другая прикрывает шрам пониже виска. Глаза карие с огоньком, так и не угасшим в вечной зиме, внимательно смотрят на запад. Что там? Да хрен в этой мути разберешь: вроде мелькнуло нечто у подножья скал. Лишь бы не зимаки или не мерхуши. Не может здесь быть мерхуш – откуда им?

– Засек чего, Олеж? – поинтересовался Асхат, отирая ботинки о мокрый снег и подумав: правильно сделали, что в этот раз двинули без лыж, иначе измаялись на крутом подъеме. Это тот нечастый случай, когда с лыжами время не выиграешь и сил растратишь больше, чем на своих двоих. Все-таки хитер их старшой. В голове у него дух провиденья засел и нашептывает разумные вещи. Хотя осечки случаются и у него.

– Бинокль бы, – Олег приспустил правую бровь, покосившись на татарина. Бинокля не имелось, как не осталось и отличной оптики "Pentax" с винтовки Ургина. В один несчастный месяц, когда тропы завалило непролазным снегом, все ушло в обмен на жратву. Если хиреешь с голодухи, и дни твои по самым милосердным прогнозам сочтены, не такое отдашь. Идет в торг все: патроны, оружие, спирт, которым можно согреть потроха. И добротная одежонка туда же, хотя без нее тоже смерть. Ведь менял когда-то Гусаров свой бесценный пуховик на куцую курточку и тушенку с пакетом сухарей в придачу. Менял. Потому что Иришка, доченька, с голоду умирала. Вернулся к ней, накормил, а она все равно умерла. Угасла на его руках: побледнела и больше ни вздоха, к утру превратилась в ледышку с седым инеем на золотых волосиках. Эх!.. Лучше не вспоминать об этом, иначе в горле ком, и ноги подкашиваются.