Йен Макдональд - Камень, ножницы, бумага

– Этан, ты сумасшедший, ты что, не знаешь, это местечко – такая неприличная дыра, мимо нее пройти – и то стыдно.

Казалось, полутора лет между кафе «Наяда» и служебным номером в отеле Сан-Франциско просто не было. Микрочип у нее за ухом, переводя на арабский, позволил получить бутылку вина.

– Гребаная дыра, но надо признать – у них лучший в городе музыкальный автомат. Особенно если собираешься окунуться в мазохистскую ностальгию по былым временам.

Мы оба собирались. Она решала за нас обоих. Мы танцевали на таком расстоянии, что расширялись зрачки. Танцевали, пока в кафе не набились абсолютно пьяные финны, которые изо всех сил орали «Су-о-ми-и-и!».

– Видишь, я была права, Эт, – промурлыкала она и потащила меня по лабиринту старого города сквозь водопад неоновых и лазерных бликов. – У меня в продолговатый мозг встроена карта, иначе я ночью никогда бы не нашла дорогу домой. – Мы пробирались среди бродяжек, ночующих на улице, среди юнцов в итальянской коже и на флуоресцентных биомопедах Vespa. – Я всегда завидовала матери, ее прыщавая юность пришлась на свинг шестидесятых. Глядя на весь этот монохром, я представляю, как оно было. – И дальше, сквозь путаницу коридоров, еще не остывших от баталий между политическими / теологическими / артистическими / философскими / научными группами. – Здесь главное – юность, Эт. Они действительно верят, что имеют силы изменить мир, сделать его лучше, справедливее, цивилизованнее, прекраснее, естественнее. – И дальше, мимо киосков с «быстрой едой», ларьков с пиратскими дисками, голландскими шмотками, драгоценностями «от Картье – лучше, чем настоящие» и ароматами Шанель. – Знаешь, что здесь привлекает и волнует европейского стегозавра вроде меня, – то, что среда самовыражения еще не узурпирована редакторами. Экю Всемогущий здесь еще не стал началом и концом любого дела. Какими бы ни были твой голос, музыка, поэзия, трехмерка или традиционная живопись, визуалистика, артнарктика, стиль изложения или сценические представления, тебя все равно услышат. – И дальше, сквозь жару и пот, к площади Душ. – Это один большой андеграунд, Эт. Здесь все свободны. Скорее, я покажу тебе одного сумасшедшего проповедника. Он что-то вроде суфия. Он может заглянуть человеку в душу и убить его дух. Человек просто валится на спину, как мешок. Ужасно забавно. Когда ты видел такое в Центре Помпиду или в гребаном Ковент-Гардене? – И горели огни, и фокусничали фокусники, и проповедовали сумасшедшие проповедники и убивали людские души прямо в живом теле, вот только она со мной не стала спать.

Утром я отправился уничтожать «Аль Хак». Моим контактом был студент факультета политических наук Исламского университета, в котором, по имеющейся информации, действовала структура «Аль Хак». В качестве экспатрианта доктор Праваль обязан был каждый день вкушать ленч в одном и том же бангладешском ресторане. Тут я его и ждал, за самым дальним и самым темным столиком. Смотрел, как он изящно ест горошек и лобио из бобов и отстукивает ногой такт политически безупречной дхангра. Я позволил ему добраться до кофе и лишь потом послал записку, напечатанную в кабинке мужского туалета. Там стояло: «Подойдите к рыжеволосому мужчине в шелковом галстуке с рисунком из самолетиков». Разумеется, напечатано было шрифтом Малкхут.

– Извините, мы знакомы? – Они никогда не могут понять, почему делают то, что велит им Малкхут. Просто какой-то странный импульс.

– Не совсем, – отвечаю я и протягиваю ему через стол вторую записку. Арабская версия Малкхута приказывает: «Расскажите мне все, что знаете об «Аль Хак». Когда он закончил, я вежливо его поблагодарил и с помощью Хохмаха, ангела Забвения, изъял из его памяти все события сегодняшнего дня после ухода с семинара по политической социологии. Затем я отправился в «Наяду» пить плохое вино, слушать блюзы и ждать Луку. Как раз в эту ночь она повела меня на собачьи бои, и в крови, изуродованной плоти, дерьме и смерти я отказывался видеть аналогию того, что сам сделал во имя политической целесообразности примерно с пятьюдесятью людьми примерно в пятидесяти же странах.

Теперь, узнав Мохаммеда Бедави, основателя и лидера «Аль Хак», по имени и в лицо, я мог изучать его настолько пристально, насколько это вообще возможно для рыжеволосого европейца в городе, где преобладает оливковый цвет лица. В пятницу он уехал из города в красном «альбенице», а я следовал за ним в наемном «пежо» по пыльным дорогам, окаймленным щитами с лозунгами во славу исламского единения и рекламой французских сигар – каньябариллос. Мимо хорошо орошаемых ферм мы добрались к подножию Атласских гор. Дорога петляла и круто извивалась по склонам. Он остановился в горной деревушке, не менявшейся последнюю тысячу лет, если, конечно, не считать спутниковых антенн, солнечных генераторов и вездесущих «тойот». Шумно и прочувствованно поздоровавшись с семьей, он отправился с мужчинами на молитву, а женщины принялись готовить еду. Голограмма местного СД, в прозрачном горном воздухе выглядящая слишком бледно, парила над квадратной башней деревенской мечети. Я расспросил фермера, и он объяснил мне, что Бедави приезжает каждую пятницу, чтобы помолиться вместе с семьей. Я поблагодарил его и удалил у него все воспоминания, что он когда-либо встречал рыжего европейца.