– О Господи! Ведь они обещали… Они не должны были использовать ядерные заряды!
– Это не ядерный взрыв. Это, наверное… Что это?
Мерцающая призрачная колонна теперь была просто невыразимо огромной и на глазах принимала странные очертания. От нее отделились два туманных протуберанца и, расправившись, вдруг заплескались, сверкая и переливаясь радугами, на ирреальном, космическом ветру. Потом какая-то тень возникла сверху, и Гудерлинку сперва показалось, что огромное крылатое существо пьет из длинного рога, но секунду спустя небо и землю потряс новый приступ раскатистого, оглушительного грохота…
– Томаш, подними меня! Дай мне взглянуть!
Писатель на несколько мгновений отвлекся, чтобы помочь другу добраться до дверей, а когда повернулся снова, увидел, что весь мир пришел в движение, и что-то сверкающее и лучистое изливается с неба, и что-то бесформенное, чёрное, судорожно тянется к небу из земли… Разум отказывал, не в силах объять того, что видели глаза.
– Боже мой, неужели мы опоздали? Неужели мы что-то сделали не так? Господи, помилуй…
Гудерлинк оглянулся. Вся часовня была залита золотым и алым, лика Христа нельзя было разглядеть, и даже сосредоточившись, писатель понял, что не может вызвать Его черт в памяти. Это почему-то привело его в гораздо больший ужас, чем все, что творилось за дверью. Происходившее снаружи не напоминало ему гнев, вообще ничего из человеческих чувств. А то, что делалось в его собственной душе… И этому писатель теперь не мог подобрать названия, слова бледнели и таяли, утрачивая последний смысл.
Гудерлинк с Алсвейгом стояли на пороге, вцепившись друг в друга и глядя в разверзающееся небо. Ангел опустил трубу, и наступила бездонная тишина ожидания…
– Как же так? Кто же… Что стало последней каплей в чаше Твоего терпения, Господи?
Гудерлинк уже не пытался унять дрожь. Он чувствовал, как по телу распространяется ледяной холод, а глаза жгут обильные едкие слезы. Ему с трудом, стуча зубами, удалось выдавить ответ:
– Думаю, скоро мы это узнаем.