Владимир Михановский: Тайна олимпионика

– Почему животные не знают такого явления, как рабство, а у людей оно процветает… Можно ли человека считать после этого разумным?

– Ого, ничего себе вопросик! Да над ним бьются лучшие умы человечества!.. Поздравляю тебя, дочка с высокомудрым женихом…

Гидона покраснела.

– А вообще-то, – продолжал Пелоп, – у людей нет на этот счет единого мнения. Одни считают рабство естественным явлением, другие – позором человечества. И есть у меня, дети мои, одна глубокая печаль.

– Какая, отец? – спросила Гидона.

– Эта печаль имеет конкретное имя. Это имя – Гомер.

– Гомер? – удивился Тилон, уплетая за обе щеки маслины. – Первый наш рапсод?

– Вот именно. И я его считал таковым, пока не наткнулся в одном месте «Илиады», где он рассуждает о рабстве и полагает, что это явление вызвано не людьми, а, представьте себе, богами.

– Не помню я такого места, – заметил юноша.

– А вот извольте послушать.

– Каков наш рапсод, а? – негодовал старик. – Зевс, видите ли, избрал человеку жребий рабства. Зевс, а не заимодавцы-кровососы, не пираты, продающие пленных в рабство, не захваченные в плен мирные граждане!..

– Простим Гомеру, отец, – произнесла девушка. – Он поэт, он склонен к преувеличениям…

– Лучше расскажи, Пелоп, как кузнечик диктовал тебе способ прыжка с грузом, – попросил Тилон.

– О, это было нечто! И до сих пор, как вспомню, голова начинает ныть. Во-первых, у меня в мозгу вспыхивали картины того, как эти самые кузнечики перепрыгивают с горки на горку, зажимая дополнительный груз и отбрасывая его в прыжке. А во-вторых, у мепня в мозгу вспыхивали стихи, какие-то обрывки стихов. Но они были написаны не божественным гекзаметром, как мы все привыкли. У них, этих стихов, были странные созвучия в конце каждой строчки… Дай бог памяти… старик приложил ладонь ко лбу и прочел:

Или вот:

Ну, и так далее. Если буду жив – обязательно напишу об этом происшествии подробно, и стихи, которые мне передались, приведу. Пусть люди знают, какие чудеса бывают на белом свете.

Так, за столом в беседке, они и встретили рассвет.

Расцеловавшись с Пелопом и выслушав все добрые советы и напутствия, Тилон отправился к калитке. Гидона вызвалась проводить его.

– Вас могут увидеть вместе, уже светло, – возразил старик. – Тогда не миновать беды…

– Я провожу Тилона только до оврага, отец, – умоляюще произнесла Гидона.

Пелоп махнул рукой и отвернулся.

Какое-то время молодые люди шли молча.

– Знаешь, Тилон, мне неважно, победишь ты на Олимпиаде или нет, – неожиданно произнесла девушка.

– Неважно?

– Нет, не так, – поправилась она. – Я, конечно, от всей души желаю, чтобы ты победил. Но всего важнее для меня, чтобы ты вернулся целый и невредимый.

– Можно подумать, ты провожаешь меня не на Олимпиаду, а на войну! – попытался улыбнуться Тилон, но улыбка получилась грустной.

Его настроение передалось и Гидоне, хотя о том, что тревожило, тилон не рассказывал ни ей, ни отцу.

– Груз для прыжка гляди не потеряй, – сказала она.

– Скорей голову потеряю!

Расставаясь, Тилон сказал:

– У меня на родине, в Спарте, провожая мужа на войну, женщина говорит: со щитом или на щите. Так вот, я верю, что вернусь к тебе со щитом!

Они расцеловались, прощаясь, и долго стояли обнявшись. И не видели, как с той стороны оврага на них смотрят полные злобы глаза…

Чем ближе приближался Тилон к Олимпии, тем чаще припоминался ему памятный ночной пересказ Филлиона о своем отце, который побывал на Олимпиаде.

С каждым днем, с каждым часом дорога становилась все более запруженной. Шум, разноязыкий говор, смех оглушали Тилона, привыкшего к тишине и малолюдью.

Юноша был грустен, тревожные мысли одолевали его. Как встретит его, изгнанника, спартанская делегация там, на Олимпиаде? По ночам, во время краткого отдыха, Тилону снилась далекая Спарта, родители, партизанские ночи, трагическая стычка с агелой, Пелоп, из последних сил совершающий прыжок с чудодейственным грузом, чтобы вооружить его, Тилона, бесценной тайной дальнего прыжка. Грезились ему домик за оврагом, виноградник, залитый солнцем, Гидона…