Сэмюэль Гей - Утросклон

На пирсе днем и ночью толпился народ возле трапа плавучего ресторана "Тритон". Пьяное веселье раскачивало бывший корабль, и он слегка-скрипел шпангоутами. В прокуренном трюме, где стояли столики, плотным туманом висел табачный дым, и гул пьющих и насыщающихся людей доносился оттуда, как рокот мощного мотора, будто вернулись далекие времена, когда моторная шхуна "Глобус" приходила в родной порт или, наоборот, готовилась выйти к туманным и неверным берегам морской удачи. Теперь бывшее вольное судно успешно неслось по хрустящим ассигнациями коммерческим волнам.

Монк наконец-то получил то, что хотел - независимость и свободу действий. Теперь его ничто не сдерживало и не заставляло кривить душой, унижаться ради денег. Они сами плыли к нему золотой рекой. За короткий срок их оказалось так много, что он даже растерялся, но ненадолго. Сначала Монк позаботился об упрочении своего успеха. В ресторане он завел лучший в городе оркестр и не ошибся. Все эти скрипки и саксофоны заметно подняли престиж его заведения.

Теперь даже городской элите стоило большого труда проникнуть на борт "Тритона".

Крокен по-прежнему был добрым ангелом процветающего предприятия. По его рекомендации Монк нанял управляющего и прислугу, которые были патологически честны. Доходы сполна поступали в его сейф, но самое главное - не было нужды часто появляться в своем плавучем детище, которое так и не стало родным. Монк никак не мог привыкнуть к новому облику корабля, к праздной тупой публике, которая, дорого платя за удовольствие, в меру своей фантазии пользовалась правом кутить и куражиться на настоящем корабле. Били склянки, крутили штурвал, били посуду. Иногда плюхались за борт прямо в жилетах и галстуках - искупаться. И это было едва ли не самым пикантным развлечением.

Поглядев на все это в первый вечер, Монк решил назвать ресторан вызывающе, но честно - "Притон".

Но здравый смысл удержал его от такого безрассудства, и он изменил одну букву в названии. Слово получилось другое, но все же похожее - "Тритон".

Кабак на воде работал на благополучие владельца как хорошо отлаженная машина, и вскоре Монк потерял к нему всякий интерес Большей частью он сидел в своем великолепно отделанном доме, который полностью сменил свой внутренний облик, увеличился на этаж, наполнился шорохом шагов прислуги, звоном посуды в буфетной. Нужно было только брякнуть в колоколец и объявить слуге о своем желании, как тут же все исполнялось. Такой жизни у Монка еще не было, и это отложило на нем свой отпечаток. За короткое время он округлился, откуда-то вылез животик, увеличилась в объеме шея, и пришлось заказывать у портного новое платье.

После этого Монк стал задерживаться у зеркала.

Он подолгу расматривал себя, считал морщинки на лице, отыскивал в шевелюре седой волос и мысленно разговаривал сам с собою.

- Ну вот, теперь я обеспечен, независим и относительно свободен, отчего же не радуюсь?

- А ты радуйся, ведь ты же пблучил то, к чему стремился.

- Да, я хотел этого, потому что ничего другого не оставалось. Я бит жизнью, и у меня уже нет зубов и злости. Я слаб и одинок, чтобы менять мир.

- Ты просто сдался, изменил себе. Ты способен на предательство. Даже юность свою предал. Ты успокоился душой, стал толст и ленив.

- Я просто устал. Трудно вернуться к самому себе после стольких неудач. Теперь я не верю, что жизнь можно изменить.

- А как же Фалифан? Ведь он ушел в леса, чтобы бороться, и он не один...

- Я не думаю, что он на верном пути и узнает успех. Лучше строить гармонию в себе, чем в окружающем мире.

- Тогда изо всех сил живи честно перед самим собой.

- Как же честно, когда я предал. Все предал. А главное мое преступление в том, что я изменил себе...

Такие диалоги были бесконечны, и чтобы избавиться от хандры, Монк садился за руль новенького автомобиля и мчал подальше из города в сухие и знойные клеверные луга, разбуженные песнью жаворонка, или к студеному лесному роднику среди корней старой ели.

Здесь, наедине с природой, он в отчаянии сознавал, что главное что-то из его жизни безвозвратно ушло.

В пустые, слепые от тоски дни, когда Монку казалось, что время остановилось для него и жизни вовсе нет, а есть только дребезг разбитой рюмки и холодные, обитые скользким шелком стены его дома, он звал трубача Дранга - высокого губастого негра. Тот молча становился в углу гостиной, поднимал инструмент, и почти осязаемая серебряная нить звука пронизывала все пространство в доме, скручивалась в тугой клубок и обволакивала ледяной стужей душу Монка. В хаотическом, предельно высоком и жалобном пении трубы Монку чудился скрип мачты и свист ветра в снастях, топот матросских сапог по палубе, и он, черноволосый мальчик, стоит рядом с отцом у рулевого колеса. Нет, не приобрел свободы и покоя Монк, это нельзя купить ни за какие деньги, потому что память и тоска по несбывшемуся сильнее всего. Оно уже было, это лучшее и безмятежное, было и ушло навсегда.