Сэмюэль Гей - Утросклон

Да, да, вчера приходил Крокен и предложил стать ему... ХОЗЯИНОМ. Иметь дело и быть независимым ни от каких обстоятельств и людей. Этот неожиданный, странный визит Крокена, слова, подслушанные ночью - все стыковалось одно с другим, все было не случайно... Волнуясь, Монк окончательно убедил себя, что между двумя событиями есть какая-то тайная и не познанная им связь. "Будь что будет!" - Монк рассудил, что к совету Крокена стоит отнестись серьезно, а его помощью не следует пренебрегать.

XV

Сотворив за день несметное число жестяных лепестков и листьев, Фалифан снял фартук, вымыл руки и с большим счастьем выбрался на волю из клетки-мастерской. С облегчением ступал он по мягкой земле кладбищенского парка, вдыхал полной грудью свежую прохладу, какая бывает среди больших, старых деревьев. Под их зелеными шатрами, стоящими в голубой лагуне неба, среди толстых стволов, иссеченных глубокими морщинами, древних и неприступных, как башни, Фалифан казался малосильным муравьем, возвращающимся в свой муравейник.

"Интересно, сколько мне придется отмерять этот путь от мастерской до дома? Год, два, всю жизнь?" - гадал Фалифан, боясь признаться самому себе, что жизнь его зашла в тупик. Дни повторялись с неумолимым однообразием: венки и ленты на службе, писанина дома... Конечно, такой порядок во многом устраивал Фалифана, но даже при внутренней свободе, какую он имел, ему не хватало определенности. Фалифан не знал, как долго придется ему жить в ожидании какихто решительным перемен, на которые он всегда надеялся. При своем рассудительном уме Фалифан был несколько растерян и угнетен от сознания собственного бессилия перед обстоятельствами. Сегодня он ощущал это особенно остро.

Дозо и братья-близнецы вернулись, в мастерскую.

Незадачливые грабители по слабости ума отделались коротким тюремным заключением, и Фалифан, не успев отвыкнуть от их глупостей и пошлостей, вновь погрузился в примитивный и затхлый мир человеческого убожества. До сих пор в ушах стоял идиотский смех близнецов, взвизгивания Дозо, бесконечные перепалки аод стук деревянного молотка и лязганье ножниц. "Нет, не такая уж спокойная моя служба", - подумал Фалифан. Каждой клеткой, каждым нервом ощущал он сегодня усталость.

День угасал. Небесные краски загустевали, становилось темнее. Багряное пламя заката маленькими дольками проглядывало сквозь прорехи в занавесе листвы. Аллея была длинная, шла под уклон и выводила своего одинокого путника из мирской тишины в судорожное, пыльное и шумливое обиталище людей.

Фалифану всякий раз нравилось проделывать этот путь. Ему казалось, будто он, словно высочайший судья, спускается с неведомых высот к суетному миру, чтобы в тысячный раз осудить его. В душе своей Фалифан каждый день выносил строгий приговор Ройстону, наполненному движением низменных страстей и мелочных интересов. Брезгливо, будто по злачному месту, проходил Фалифан каждый раз по городу, от которого ничего не брал в которому ничего не давал.

Он смирился с таким уделом и платил людям той же монетой - равнодушием.

С малых лет Фалифан был посвящен в недетские заботы о хлебе насущном. Его растила глухая бабка, которая одна, без чьей-либо помощи поднимала мальчика на ноги. Она одевала мальчонку в старые тряпки, кормила чем придется и нередко, загуляв, колотила его от отчаяния и бессилия его же, тогда коротенькой и от того еще более жалкой, клюкой. В двенадцать лет узнал Фалифан разницу между печеньем и вареньем и до сих пор горько вспоминал об этом. Мальчишкой у него часто появлялись недетские слезы, слезы обиды и разочарования: что же вы, забыли обо мне, не поделились, не обогрели? Необъяснимая злость накрепко прикипела к сердцу и с годами превратилась в ненависть к людям, которые все были для него жестокими и бездушными. "Ни вы мне, ни я вам", - так окончательно решил Фалифан и ни разу не изменил своему правилу. Иногда душа бунтовала: ну почему за зло надо платить злом, за равнодушие - равнодушием?

Но Фалифану с малых лет город навязал такой обмен, где все время нужно было оплачивать счета: тычки и подзатыльники, оскорбления и насмешки...

Прежде чем выйти на улицу, за сотню метров от крашенных голубым железом ворот кладбища, Фалифан заметил неподвижную фигуру протоиерея. Тот стоял, сложив руки на животе, поджидая творца погребальных принадлежностей. Последнее время Фалифан стал побаиваться этого грубого внешне, самоуверенного человека. Гарбус хотя и тонко, ненавязчиво, но все же посягал на его мысли и суждения, постоянно и туманно на что-то намекал. Чего хотел священник, Фалифан толком понять не мог, но со страхом сознавал, что этот человек - единственный, кто сможет разрушить его привычную оболочку и заглянуть в израненное, самолюбивое нутро.