Михаил Савеличев - Самурай

После нападения они уже не были столь беспечны, спокойны, их лица прорезали глубокие морщины, не верилось в такую толщину кожи и мышц и казалось в самих черепах образовались трещины, куда и провалились обычные человеческие интерес, спокойствие, страх или печаль, превратив лица в подобия древних греческих масок, плохо сохранившихся в земле, изъязвленных временем и изуродованных топорами варваров.

Теперь они больше соответствовали этому месту, и я решил — достаточно отогреваться в огне, пора в нем гореть, дабы довести до нужной конгруэнтности и тело, и последние остатки человеческой души, и огонь пал на нас, мы запылали живыми факелами, горела не только кожа, она-то как раз держалась дольше всего, — пламя исходило изнутри, словно в нас самих извергнулся вулкан и по внутренностям потекла лава, пробивая дорогу наружу не только через рот, а прожигая мышцы, наполняя нас, как пустотелые куклы набивают ватой или конским волосом, проступая из пор огненным потом и, наконец, окончательно полыхнув так, что обрывки кожи закружились в воздухе, медленно догорая и падая в поток.

И магма тут же начала еще больше густеть, изменяя свет от багрового с ярко-желтыми прожилками до голубого с белыми проплешинами, отчего стали видны в глубине пузырьки газа и неожиданно близкий пол.

Здесь уже не было ни потока, ни огня, ни смерти, нас выбросило на ледяной берег оплавленными, бесформенными, дымящими комками, в которых невозможно было признать человеческие тела даже при самом изощренном воображении, в известном смысле мы больше походили на человеческие эмбрионы, которым еще предстояло не только научиться самостоятельно жить, но и для начала собрать собственные тела, превозмогая адскую боль, разбираясь в хаотичных сигналах, еще каким-то образом поступающих в испепеленный мозг по обрывкам нервов, несущих не только неизбавимо мучительное ощущение огня, до сих пор пожирающего нас, но и чувство рук и ног, слабое биение сердца и шелест сгоревших легких, похожий на шелест занавесок на сквозняке.

Холод постепенно превращал лаву в камень, и в какой-то момент я ощутил блаженную окаменелость, когда не нужно прикладывать ни грамма усилий, чтобы невзначай не пошевелить культей, вызвав тем самым камнепад, обвал, лавину боли, тем более страшной, что от нее невозможно скрыться ни в потерю сознания, ни в смерть, но камень еще быстрее обращался в пыль, уносимую порывами ветра, затем холод коснулся спины, кожа пошла пупырышками, коктейль муки разбавился центнером ледяных кубиков, я повалился на спину, так как оказалось, что до сих пор стоял на четвереньках, короста окончательно рассыпалась, оставив меня совершенно голым. Я обнаружил, что могу открыть глаза и сейчас же увидел своих спутников в таком же виде, словно по прихоти здешнего хозяина мы оказались на нудистском пляже южного берега самого северного моря.

Странное существо человек — стоит ему после адского пламени восстать из горстки пепла в ледяном аду, как он тут же начинает сожалеть о том, что слишком легко вырвался из огненных объятий, что не скопил, не запасся там достаточным количеством тепла, что черти-лентяи пожалели подбросить уголька под тот закопченный котел, в котором он кипел, и эта тоска по прошедшему настолько заслоняет, ретуширует все действительно страшное, отвратное, элиминирует всякие воспоминания о боли, что человек может вновь кинуться в лаву, снова гореть, разрываться на клочки психопомпами, и снова выбираться на спасительный лед, и снова начинать замкнутый круг.

Это не беда скорбных мест, все, что есть здесь, лишь слабое отражение того, что есть в нас, в чем-то милосердное, в чем-то гипертрофированное, но, в любом случае, — справедливое. Чего здесь хватает с избытком, так это справедливости. Я не сразу осознал это, как не сразу доходишь до понимания той силы, что вечно зло творит и вечно служит Богу, как сложно и долго подходишь к открытию, что не Мессир с разноцветными глазами, а сама справедливость, вечная падчерица и зла, и добра, ибо сказано — возлюби ближнего своего. И, может быть, поэтому я не очень люблю Сведенборг, так как он слишком уж страшен и жесток к живым, и чересчур милосерден к мертвым, и поэтому я оставил свои забавы и опыты, прекратил рядиться в одежды Смерти, и стал лишь проводником, провокатором, ведущим заблудших и жаждущих к громадному вселенскому зеркалу Кацит, лежащему пока далеко впереди нас, глубоко или слишком высоко — с какой стороны смотреть, это решит каждый сам.