Михаил Савеличев - Самурай

Но оказалось, что и огонь нам не страшен — магма была не горячее нагревшейся на весеннем солнышке газированной воды, но намного плотнее, хотя текла с громадной скоростью по коридорам, которые превратились из погрузившихся в лед залов аристократического замка в гладкие каменные трубы, до половины наполненные этой кипящей субстанцией, а еще на треть — черным удушливым дымом, от которого мы страдали больше, чем от поднимающихся снизу пузырей, чувствительно ударяющих по телу и даже порой подбрасывающих высоко над поверхностью.

В остальном путь стал намного комфортабельнее, чем на ледяной горке — мы разлеглись на поверхности лавы, точно комары на сосновой смоле, отплевывались и кашляли от дыма, безуспешно пытались сохранить остатки одежды, сгорающей прямо на теле, пока не догадались, что наша плоть не холоднее извергающегося вулкана, разглядывали возникающие в огненном сумраке загадочные тени с перепончатыми крыльями и ненормальным количеством голов, но нас никто не трогал.

Я погрузился в лавовую по шею, сложил руки на животе, устроил затылок поудобнее в теплой выемке и разглядывал завихрения низких черных облаков и проглядывающий в разрывах потолок, сверкающий, словно выложен множеством крупных бриллиантов, но имелся в их сверкании какой-то намек если не на кристаллическую жизнь, то на возможность самостоятельного движения — камни моргали, передвигались с места на места, иногда мне казалось, что разноцветные солитеры приближаются ко мне, а затем вновь приклеиваются к каменным небесам.

Потолок постепенно уходил вверх, пространство между стенами расширились настолько, что невозможно разглядеть их сквозь завесу вулканических газов, однако ощущение их присутствия сохранялось, словно кто-то привалил к душе пару железобетонных плит, что никак не отразилось на физиологическом функционировании организма — дышалось и виделось так, будто не было ограничивающей клетки, но нечто все-таки давило, сжимало тисками, мыслям не хватало пространства, им остался лишь небольшой пятачок для маневра в виде небогатого выбора между обдумыванием природы этих стен или поиска (бесполезного) пути от них избавиться.

Я хорошо представлял дискомфорт моих спутников, который внешне проявлялся беспокойным верчением головами, лупаньем глазами, безмолвными вопросами, обращенными ко мне, попытках что-то отпихнуть от себя, но исчезнувшие стены, камни так же неожиданно пришли в ментальное движение, навалились на несчастные души, выдавливая их из телесной оболочки, из ушей и носов заструилась волокнистая зеленоватая субстанция, от соприкосновения с магмой вспыхивающая столь ярко, что я невольно закрыл глаза и чуть не опоздал — звезды обрушились с небосвода, в падении приобретали колоссальные по размаху крылья, громадные клювы и отвратительные голоса, чья отвратность заключалась в несоответствии того, кому принадлежал писк наверху, и во что превратились эти эфирные создания здесь.

Тени величаво спускались к нам, воздух свистел в их перьях, глаза разгорались еще ярче, клювы раскрылись в предвкушении трапезы и работы, а мои спутники, наконец, страшно закричали, что заставило меня помедлить, остановиться, замереть, бессильно наблюдая за психопомпами, тело застыло, в своей несвободе я ощущал себя матерью, срывающейся с теплой кровати на малейший писк младенца, не очень раздумывая, да и просто не соображая сквозь сон — нужна ли она ему, целиком и полностью подчиняясь материнским инстинктом и, может быть, где-то в глубине души раздражаясь, злясь на себя за подобную безусловность, не достойную разумного человека.

Психопомпы с каждым взмахом крыльев становились все меньше, но испуг людей нисколько не уменьшался — они дрыгали руками и ногами, разбрызгивая лаву, отбивали кулаками маленькие серенькие тельца, которые тотчас же сгорали без остатка, но на их место летели еще и еще, клювиками подхватывали извергающуюся из раззявленных ртов светящуюся субстанцию, рвали ее на части, вытягивали вверх, отчего она превращалась в ячеистый нимб над головами жертв, запутывались в ней крыльями и теряли перья.

Больше всего это походило на обычную воробьиную драку, если бы не окружающий мир и не ужасные крики, которые, наконец, вывели меня из ступора, я зачерпнул руками побольше огня и принялся швырять его в птиц, сжигая их десятками, но первое время казалось, что их нисколько не уменьшается, пока я настолько не проредил стаю, что мои терзаемые грешники постепенно пришли в себя и стали помогать, одной рукой сбивая психопомп, а другой заталкивая обратно свое свечение.