Михаил Савеличев - Самурай

Нашпигованные свинцом карты легли в нужное место, пороховой дым на мгновение скрыл стол, часы, я хладнокровно прихлебывал ледяную жидкость из чашки, от которой остались немножко донышка и почти вся ручка целиком, готовый к следующему силовому акту, но вышло не совсем то, что ожидал — разложенные карты встали вертикально, построились правильными рядами, в авангарде шла пиковая дама под ручку с бубновым королем, их охраняли вооруженные огнеметами валеты, закованные в стальные кирасы десятки, под небесами парили высокомерные джокеры в разноцветных колпаках с бубенчиками, где-то в арьергарде толпились шестерки и двойки, прогулочным шагом брели остальные члены королевской фамилии, негромко беседуя с Болванщиком, кроликом и девочкой с компьютером под мышкой, снимая с подносов высокие сосуды с коричневой водой и черными чаинками.

Вокруг простирался силуэтистый пейзаж с мастерски вырезанными деревьями, зданием суда и королевским дворцом, отбрасывающими плоские искаженные тени на такую же бумажную землю. Я инстинктивно сжал кулаки и чуть не заорал от неожиданности — в левой руке обнаружилось нечто холодное, железное и острое, впившееся в мякоть ладони, отчего я вскочил со стула, опрокинув стол и швырнув на землю уколовшее меня животное.

Это оказался самый обычный скальпель, если только способность оказываться в таких и еще более лесистых местах была неотъемлемой характеристикой данного инструмента. Я подхватил грозное оружие и срезал с неба раздражающе фальшивое небо.

Хотя не было луны, но на сером фоне хорошо вырезались черные провалы заброшенной каменоломни, лежащей у здания почти что городского типа — полуразрушенной пятиэтажки. Здесь я и остановился, прекратив отступать под напором молчаливой и нечеловеческой мощи получившегося покера и трех более-менее живых персонажа, до сих пор делавших вид, что они не имеют ко мне никакого отношения.

Оба господина (назовем их так) посадили меня на землю, прислонили к стене и уложили головой на камень. Но, несмотря на все их усилия, несмотря на то, что я старался как-то им содействовать, моя поза оставалась напряженной и неестественной. Поэтому первый господин попросил второго дать ему одному попробовать уложить меня поудобнее, но и это не помогло.

В конце концов, они оставили меня лежать, как я лег, хотя с первого раза им удалось уложить меня лучше, чем теперь. Потом первый господин расстегнул сюртук и вынул из ножен висевший на поясном ремне поверх жилетки длинный, тонкий, обоюдоострый нож мясника и, подняв его, проверил на свету, хорошо ли он отточен. Начался отвратительный обмен учтивостями: первый подал нож второму через мою голову. Я поднял руки и развел ладони.

Но вот на мое горло легли руки первого господина, а второй вонзил мне нож глубоко в сердце и повернул его дважды.

Еще ранним утром, когда было темно, но уличную иллюминацию административного центра уже погасили, дабы не вводить в ярость бережливое начальство, к тому времени выбравшееся из теплых пуховых постелей, умывшееся горячей водой, которую всю ночь грели на кухонных плитах в соседних апартаментах, а потом подавали в специальную подсоединенную к крану трубку, моля бога, чтобы им (то есть начальству) не пришла в голову мысль принять нечто более существенное, чем душ, да не в одиночку, а с личными секретаршами, не расстающимися с диктофонами, карандашами и противозачаточными таблетками, из-за чего воды могло бы не хватить, так как газовики опять не подогнали лишнюю цистерну, а электрики опять прозевали замыкание, а подобные мелочи могли бы натолкнуть начальство на более глубокие думы и широкие обобщения на тему счастья народного и тогда уж точно пришлось бы в срочной спешке готовить танковый кортеж, проводить сплошную зачистку города, красить уцелевшие фронтоны домов, вставлять в них окна, гримировать нищих под работяг-многостаночников, давать заводские гудки в чаще разросшегося леса и подвешивать к небу разноцветные лампочки… так вот, в это безвременье предрассветной тишины и бессилия все они собрались почти на самом верху казначейства в квадратном помещении, опоясанное сплошной лентой затемненных громадных окон от пола до потолка, с таким же квадратным столом с торчащими микрофонами и хаотично расставленными стульями.

Максим стоял у наклонной плоскости холодного стекла, сцепив пальцы за спиной и прижавшись к окну лбом, как будто пытался выдавить долгим напором прочь из пластиковой синей рамы на улицу и впустить внутрь ледяной разряженный воздух двухкилометровой высоты над уровнем моря. Зачем вообще нужны здесь окна было непонятно — они не открывались, а под воздействием света становились еще более темными, отчего и так дрянная черно-белая, размазанная картинка города, к ее оправданию надо сказать — достаточно хорошо скрывавшая (или наоборот — выделявшая) все его основные недостатки, если, конечно, были и неосновные, и, может быть, даже достоинства, в чем Максим очень сомневался, эта фотография еще больше засвечивалась и становилась полностью непроницаемой для внешних и внутренних взоров.