Анатолий Днепров: Две минуты одиночества

Однажды вечером, когда непогода особенно разбушевалась, а холодный ветер забрасывал за воротник капли дождя и хлопья снега, я укрылся в небольшом кафе на окраине города, вблизи реки.

Здесь было довольно много людей. Я уселся за столик, задумался. Только спустя некоторое время я заметил, что посетители не сидели за столами, а толпились у стен, увешенных картинами и рисунками.

«Очередная выставка какого-нибудь безвестного художника», — подумал я и не ошибся.

Зрители собрались у стены рядом со стойкой, а я подошел к картинам, возле которых уже никого не было. Даже при слабом освещении я сразу увидел, что художник обладает незаурядным талантом. Его искусство, чуть старомодное из-за подражания технике старых мастеров, было искренним и вдохновенным. Площадь четырех фонтанов, на которой группа ребятишек кормит голубей. Несколько тонких акварельных зарисовок в парке Боргезе. Большое полотно — панорама Рима, как он виден с холма, где памятник Гарибальди. Несколько женских портретов. Женское лицо везде было одним и тем же. Оно принадлежало молодой девушке со странным выражением глаз. У нее были гладко зачесанные черные волосы, высокий лоб и большие черные глаза, глядевшие куда-то сквозь меня…

Постепенно я подошел к тому месту, где столпились почти все посетители.

— А сейчас эта девка совершенно измята, после бурно проведенной ночи. Смотрите, как она лежит! А ноги-то, ноги! А главное — лежит на древесных опилках! — комментировал картину краснощекий парень с черными тонкими усиками, в широком клетчатом пиджаке.

— Это не опилки, это песок! — подсказал ему кто-то.

— А я и не знал, что во Фреджене бродят вот такие…

— Она чахоточная!

— И вдобавок слепая!

— Старье, а не живопись! Ничтожная средневековая рухлядь! После атомного взрыва такими картинками будут затыкать выбитые окна.

И еще много-много гадостей говорилось о портрете девушки. Облокотившись о камень, она полулежала на песке с измученным выражением лица и смотрела широко открытыми глазами сквозь гогочущую толпу собравшихся.

Насмеявшись вдоволь, люди расселись за столиками, а парень в клетчатом пиджаке подошел к бару и стал рядом с высоким худощавым юношей. Он положил ему руку на плечо и сказал:

— Дрянь ты, а не художник, Ренато! Эту мазню никто не купит! Советую тебе выгнать из студии эту тощую натурщицу, а самому сходить на площадь Тритоне. Там в одном подвальчике ты увидишь, как нужно рисовать.

Окаменевший автор выставленных картин сбросил руку парня со своего плеча, его лицо исказили гнев и ярость.

— Я никогда не продам свои картины негодяям, которые живут на Виа-Умберто! Я никогда не пойду на Пьяцца Тритоне! Я никогда не буду рисовать пустые консервные банки, погруженные в помои! А если ты скажешь еще хоть слово об Анджеле, то я…

— Что — я, что — я? У тебя от голоду не то что силы, а воли и решимости осталось не больше, чем в высохшей морской ракушке. Ну тронь меня, тронь. Чего же ты стоишь и качаешься, как жердь на ветру? Дрянь твоя Анджела, и все тут.

Ренато скорчился и что есть силы ударил своего обидчика. Тот даже не покачнулся — такой слабый был удар — и продолжал, смеясь, говорить:

— С твоей Анджелой можно было иметь дело, когда она была здоровой и зрячей.

Ренато еще раз ударил краснощекого парня, и тогда тот как бы нехотя нанес ответный удар, после которого художник покачнулся и грохнулся на пол.

На него никто не обратил внимания. Я подошел, поднял его и усадил за стол. Он плакал…

— Абстрактная живопись, вот что сейчас котируется. Люди, разбирающиеся в современном искусстве, ищут на полотне невыраженные чувства, подсознательные эмоции, неоформившиеся идеи. Они хотят чего-то тонкого, острого, необычного… — разглагольствовал клетчатый пиджак перед своими товарищами. — А этот недоносок хочет произвести впечатление на современного эстета изображением слепой дурочки.

Под общий хохот и улюлюканье Ренато начал снимать картины. Я ему помог.

Вдвоем мы вышли на улицу и пошли по направлению к низким деревянным амбарам у речного причала… По скользкой от дождя тропинке мы спустились к самому берегу Тибра и остановились возле старой баржи с деревянной постройкой на палубе.

— Вы здесь живете? — спросил я.

— Да, синьор…

— Один?

Сердце у меня сжалась.

— Нет, синьор…

— С Анджелой?

— Да, синьор.

— Спасибо, что помогли, дальше я пойду один.

— Нет, что вы. Если вы не возражаете, я вас провожу еще.