Марк Агеев: Паршивый народ

В зале ожидания, куда теперь уже вышли все, было прохладно и свободнее.

Многие, в ожидании следующего дела, сидели на длинной скамье вдоль стены, другие медленно прогуливались, кто закусывая хлебом, кто с папироской.

Только у большого окна люди стояли плотнее, и нужно было приподняться на носки, чтобы заглянуть внутрь. Там, припертый к стене, стоял юноша лет семнадцати с некрасивым еврейским лицом, плотно загнутым носом и пухлыми, цвета ветчины, губами. Видно, он позволил себе сказать что-то о приговоре, потому что знакомый мне завсегдатай, ехидный старик, с мутными глазами и прыгающей, когда говорил или жевал, бородкой, отчитывал его. "Вот уж этого я в толк не возьму, вот уж этого я не понимаю, говорил старик, все разводя руками, будто мерил материю. Он ваших евреев убивал, волновался он, наступая на юношу, он младенцев ихних душил, изувер… а вы… еврей… говорите, жалко его. Да ежели по справедливости рассудить, так за этакий приговор вы обязаны в ножки поклониться да ручку поцеловать. А вы вон болтаете невесть что. Не-ет, молодой человек, язвительно лепетал старичок, вы уж не обижайтесь, я вам прямо скажу. Вы, евреи, бузотеры, паршивый народ. Вам, как ни делай, все не хорошо, не ладно…" Он хотел продолжать, но ему помешали.

Он оглянулся, сразу озлобил глаза и вместе со мной и с другими бросился вперед: у коридора, куда теперь со всех сторон бежали люди, происходило то, что происходит во всех странах мира, где есть полиция. Лишь только вооруженные служители вышли, чтобы освободить от людей коридор, в котором до этой минуты никого не было, так тотчас все сидевшие в других залах люди бросились к этому коридору и загородили его. "Что-что?", спрашивали все и давили друг друга и служителей, стараясь заглянуть в глубь коридора. Зрелище не заставило себя ждать. Первым быстро прошел человек в кожаной одежде, в боевых наплечных ремнях, с наганом в руке. За ним спешили четыре стражника в солдатских шинелях, качая у плеч обнаженными шашками. Между ними на своих коротких, кривых ногах, со старательной, жалкой торопливостью, семенил Руденко. На голову ему надели его зеленую буденовку, концы которой развевались. Руки были связаны на спине. Все это, дуя ветром, быстро прошло мимо и стало спускаться с крутой каменной лестницы. Некоторые, чтобы лишний раз взглянуть, сошли вниз, многие вернулись обратно в залу. Там, у стены, все еще стоял молодой еврейчик. Из боязни или из презрения, но теперь уже никто не подходил к нему. Он стоял одинокий, худой, с опущенными, как после свершившегося бедствия, руками. День кончался, зажигали электричество.

Стекла больших окон запотели, и уже кто-то пальцем нарисовал мокрый профиль, с кончика носа и с подбородка которого тянулись кривые ручьи, ползущие медленно, как слезы.