Марк Агеев: Паршивый народ

И только одна, общая всем черта сказывалась тем острее, чем различнее были эти касты: подхалимство и предательство. Предательство по отношению к тому, кто уже попал под колеса судебной машины и сидел на позорной скамейке, там, за барьером, у глухой стены, предательство ради спасения своей если не участи, так службы, не останавливаемое ни товариществом, ни былой дружбой. Может быть, поэтому зал был потрясен, когда на процессе профессиональных взломщиков никто из обвиняемых и ни один из воров качестве свидетелей вызванных из тюрьмы, несмотря на усилия суда, друг на друга показывать не соглашался.

Мне жилось гадко эти годы. В маленькой комнате брат мой, его жена, мать и я жили и кормились на заработок брата 75 червонных рублей, которые он получал как 2-й счетовод в базарном отделении Промбанка. Меня же на службу никто не брал. Я был оборван, без образования, без специальности, меня отовсюду гнали. Мне было горько сознавать, что люди, отказываясь от моих услуг, поступают вполне добросовестно. И вот я ходил в губсуд мириться с жизнью. Бывало, судят какого-нибудь директора треста, от которого еще не так недавно зависело зачислить меня на работу, выдвинуть, положить хороший оклад, сделать меня, как мой брат говорил, "человеком". Бывало, судят такого, объявляют приговор, его, уничтоженного, жалкого, ведут к лестнице под охраной, а я с папироской и с чувством превосходства, которое доставляло мне тем больше приятности, чем оно было подлей, стараюсь пройти мимо, поближе взглянуть на него. В моей озлобленности, в презрении к человеку я уже верил, что не я один все, попадающие в залу губсуда, чувствуют то же. И вот случай убедил меня в моей ошибке.

Про дело Руденко я слышал еще за несколько дней. Человек этот был украинским коммунистом, партийного стажа имел три года, служил уже около двух лет в какой-то воинской части московского округа и был у начальства на хорошем счету, когда один из нижних чинов, сам родом из села Белой Церкви, его опознал, расследование велось в большом секрете. Из разных сел Киевской губернии были вызваны крестьяне и, подсылаемые под разными предлогами к Руденко, все, как один, показывали: это он. Уже после ареста я незадолго до того, как дело должно было слушаться в губсуде, "Вечерняя Москва" огласила показания хлеборобов. Руденко этот, по их словам, в течение трех лет, с 1918-го по 1921-й, водительствовал небольшой бандой на Киевщине, для набегов выбирал села победнее, подальше от железной дороги, у крестьян забирал продовольствие и девок, евреев же, мужчин и женщин, старых и молодых, убивал и младенцев не миловал.

Дело должно было слушаться 6-го числа, в день, когда в нашей семье произошел раздор, это задержало меня. В губсуд выбрался я уже часу в четвертом. Была осень, сентябрь, от холодного, мелкого, как металлическая пыль, дождя песок на бульварах стал желт и ярок. Газоны были еще зелены, но в мокром, сыром воздухе от дыхания шел пар. В помещении губсуда было натоплено, на лестницах торжественно тихо. Я поднялся наверх, прошел пустые комнаты, осторожно отворил высокую дверь No 2.

В зале, куда я вошел, стоял горячий, тухлый воздух. Все скамьи были так полны людьми, что сидевшие с краю полспиной вылезали наружу. Только узкий проход между скамейками от двери до барьера был свободен. У барьера этого, у калитки, сквозь которую водили свидетелей к судейскому столу, в своих галифе и в сапогах, скучно облокотясь, стоял служитель. Руки его, как у Толстого, были втиснуты под ремень. Не вынимая их, он подбородком приказал мне сойти с прохода, подойти к скамье. За судейским столом, крытым зеленым сукном, с тремя креслами, из которых у среднего спинка была повыше, никого не было. Но справа, на возвышении, на садовой скамейке, между двух стражников сидел обвиняемый Виден был его стриженный, песочный затылок, кровавая вздутая шея и очень мясистая спина. На нем была зеленая гимнастерка без ремешка, тесная, со складками. Он сидел к залу спиной, напряженно и очень прямо, как сидят куклы, лицом к портрету Ленина над судейским столом. Внизу, под ним, сидел защитник, задумчиво стукая карандашом по затвору портфеля.

В зале стоял гул от сморкания, покашливания, разговоров вполголоса, как бывает в классе, когда ждут учителя. Я спросил старичка, сидевшего с краю, слушалось ли дело Руденко. "Да вот сейчас будет ему приговор, словоохотливо ответил он. Только плохо его дело", сказал он и еще что-то хотел сказать, но помешал служитель. Он выдернул руки из-под ремня и громко сказал: граждане, встать! и все, на всех скамьях тесно сидевшие люди поспешно встали на ноги.

Читать дальше