Елена Клещенко: Технонекрофил

Что было потом, мы только догадывались по недомолвкам учителей и родителей, по больному виду Чернова. Но, в общем, нетрудно представить: позорище в учительской, математик Ефим Борисович, он же секретарь парторганизации школы, держит речь — один неглупый человек журит другого неглупого человека за то, что не считает виной; затем голосом Левитана вещает Маргаритища и, вижу как наяву, кипит и пенится баба Клава: «Что же это такое, товарищи, я четыре четверти бьюсь, как корова об лед, чтобы донести до них Пушкина, Некрасова, Маяковского, а они, оказывается, увлечены какой-то, извините меня, Ахматовой!..» Да, баба Клава, мир ее праху. Чернова она пережила ненамного — старенькая уже была.

После каникул в первой четверти все было как обычно. Разве что голос у Валерия Алексеевича сразу стал тише, будто он все время опасался разбудить кого-то (или что-то), кто дремал неподалеку. И только в ноябре он не пришел на первый урок, как раз на нашу лабораторную работу…

— Да ерунда это все, полная ерунда! Пусть пишет. Это есть неправда. Даже не могу догадаться, что она имела в виду… А вы какой чай предпочитаете?

— Лип… — Он вовремя прикусил язык. «Липтон». Желтый ярлык. В пакетиках. Вот так-то проваливаются Джеймсы Бонды и Штирлицы-Исаевы.

— Какой?

— Покрепче, если можно.

— Пожалуйста. Сахара у меня, к сожалению, нет. Но есть баранки.

— Спасибо.

— Вам спасибо, Александр Владимирович. Пусть это бредятина, но мало ли… кто предупрежден, тот вооружен. Если вдруг что, буду готов.

Ох, хорошо бы! Если бы вы, по крайней мере, воздержались от декламации там, в походе! Нет у нас, что ли, тем для бесед, помимо неугодных режиму поэтов?! Поговорим о смысле жизни, о любви, о сверхновых звездах и микротранзисторах… Донос так и не будет написан, и, надеюсь, мир от этого не рухнет. А Гумилева мы прочтем сами. Потом. Честное слово…

— Мне бы, понимаете, не хотелось, чтобы из-за какой-то дуры Санька в девятом классе остался без учителя. Он собрался поступать в университет… — Теперь, когда главное сказано, можно поговорить и о себе-любимом.

— Что ж, у него хорошие шансы. Если бы он еще заглядывал в учебники по другим предметам… Я говорил об этом с вашей сестрой, и она ответила, что ваш тезка делает только то, что считает нужным. Патологически самостоятельный молодой человек!

— Да, вот еще, Валерий Алексеевич, извините, что перебиваю. Не говорите Зое Павловне о моем визите.

— Хорошо, — спокойно сказал Чернов. — Так вот, о Сане. Он, по-моему, нацелился пойти по стопам Павла… Вы с другим вашим племянником виделись?

— С Пашей? Да виделся. — Старший двоюродный брат, тот самый, что работал… будет работать в институте. Не старик, десять лет назад умерший от диабета, а веселый студент, мой, по легенде, племянничек. — Павел молодец. Диплом делает.

— Ну вот, я его просил растолковать братцу, что на самом деле нужно для поступления. Сказал, что попробует! Еще чайку?

— Да, если можно. — Александр пододвинул стакан.

Дело было сделано, но он сам удивился, до чего не хотелось уходить. Хотелось еще поговорить с этим человеком, которого — как бы там дальше ни вышло — он никогда больше не встретит, не выпадет оказии побеседовать вот так. То разница в возрасте будет мешать, то разница во времени. Хозяин как будто все понял.

— Давайте еще посидим, если вы не торопитесь. С чайком — святое дело.

— Как говорит один мой коллега, в современной нашей культуре чашка с чаем занимает то же место, что в японской — веер: атрибут беседы.

— Именно так. Чтобы руки не делали лишних движений. — Чернов ухмыльнулся и демонстративно почесал затылок. — А чайная церемония, кстати, у них занимала совсем другое место. Церемония церемонией, а беседа — особо. «Не следует предлагать гостю даже чашки риса с горячей водой, хотя бы он явился вконец пьяным поздней ночью».

— Вы интересуетесь Японией?

Однако… Он догадался уже, что контуженный учитель физики, бывший фронтовик — не совсем тот человек, которого знал восьмиклассник Саня. Но в Москве-65 — «Макура-но соси»?! [1] «Макура-но соси» — буквально «Записки у изголовья» (старояп.), по смыслу «дневник» или даже «ежедневник», «тетрадь для записей». Госпожа Киёвара — дочь известного поэта Киёвара Мотосукэ, с 993 по 1000 годы придворная дама императрицы Садако, носившая прозвище Сэй-Сёнагон, которое и стало ее литературным псевдонимом. В 1965 году «Записки у изголовья» еще не переведены на русский.

— Немного.