Сергей Казменко - Хранитель леса

Все наши постепенно от этой вонищи стали просыпаться да из шалаша выкатываться. Как вдохнут хорошенько, так и отбегают скорее подальше в сторону, глаз даже не продрав как следует. Только Брюхач, ленивый самый, в шалаше остался, и оттуда всех материть начал: у кого, дескать слизнявка опять завелась, кто, дескать, всех нас удушить задумал? Сам, зараза, три раза по глупости слизнявку из леса приносил, я и то раз из-за него переболел, а туда же, матерится.

Стоим мы, значит, злые, невыспавшиеся, голодные, и ругаемся. Кому больно охота такой вонючий кисель хлебать? Ясное же, думаем, дело: Жеваный, зараза, не то поленился, не то струсил подальше в лес за хорошим сходить. С ним уже такое бывало, и каждый раз ему хорошенько бока наминали. Вообще такие, как этот Жеваный, в лесу долго не протягивали. Ну год, ну от силы два. Не хватало в них жизненной силы, что ли. Лес таких быстро приканчивал - ну тех, которые его боятся очень. В лесу, чтобы выжить, одной осторожности мало, нужно еще ну что ли нахальство какое-то иметь, смелость. А этот... И работал он скверно, и боялся всего, мы на него так и смотрели, как на совсем безнадежного. Когда такого тебе в группу суют, только и думаешь, что скорее бы подох - пользы-то от него никакой, а выработка общая снижается. А если группа норму не выполняет, всем сроки накинуть могут, это запросто. Так что часто таких вот доходяг просто свои же и приканчивали, чтобы под ногами не путались. В лагере ведь каждый за себя.

Ну постепенно мы к вонище-то попривыкли, стали к костру стягиваться да материть Жеваного уже по-хорошему. Правда, в драку никто пока не лез была охота на голодное брюхо кулаками махать. А он граблями своими кисель мешает да все по сторонам зыркает, ждет, значит, когда мы его лупить начнем. Потом залопотал: хотел, мол, к дальнему источнику пройти, да там по пути весь лес перерыт будто и корни, мол, белые рыскают. А во всех ближних, значит, источниках кисель только такой. Этот еще ничего, этот еще как пятидневный. Если привыкнуть, так и есть можно.

Мысляк, тот, было, схватил Жеваного за шкирку: что ты, дескать, брешешь, зараза поганая, что ты, зараза поганая, брешешь, но тут как раз Брюхач из шалаша выполз и заныл, что такой кисель, мол, жрать и нельзя вовсе, что ему, Брюхачу, значит, всего, мол, пять месяцев осталось, а этот Жеваный нас всех отравить хочет, что пусть, мол, Жеваный сначала сам этот кисель жрет, а потом уж и люди его есть станут... Ныл он ныл, Мысляк его слушал, слушал с самым тупым видом, на какой только способен был, да и отпустил Жеваного.

Брюхач тоже, конечно, выдал. Кисель, дескать, жрать нельзя. Отравиться, дескать, можно. Если бы не голод, мы бы все покатились тогда со смеху. Этот кисель проклятущий, он же в любом виде съедобен. Еще триста лет назад это определила какая-то сволочь, будь она неладна. С того и лагеря начались: из леса не убежать, и кормить не нужно. Не будь в лесу киселя навалом, на этой проклятущей планете и не жил бы никто, только психи бы ученые сюда изредка наведывались. А лагеря - дело святое, ради лагерей можно тут и Город построить, и полицию содержать, и все такое прочее. Тому бы умнику, что кисель открыл, на том бы свете одним киселем питаться. Сто раз убить за такое мало.

Но кисель хоть и гадость страшная - и вонища от него всегда, и вкус отвратный, так что не привыкнуть, сколько лет его не жри - но никому еще вреда не причинил. Даже поноса от него не бывает. Только поначалу тяжело очень, новичков в первые недели то и дело наизнанку выворачивает, даже видеть его не могут. Но потом голод свое берет, жрут как миленькие. Черной травкой вполне отравиться можно, с райских ягод, если много съешь, пронесет так, что дай бог штаны спустить успеешь, а с киселя, даже старого уже, самого мерзостного, никогда ничего не будет.

Так мы тогда думали.

Тут как раз Жеваный из жбана грабли свои вынимает и говорит, что готово, мол, разогрелось, жрать, мол, можно. А сам потихонечку так отходит бочком в сторонку. Думает, может мы позабудем, не станем его лупить. Ну Брюхач и завелся снова: ты чего это, дескать, в сторону отходишь? Отраву нам, дескать, приготовил, а сам шмыг, значит, в кусты? Мне, говорит, всего пять месяцев осталось, а ты меня отравить надумал? Ты, говорит, сперва грабли свои оближи, а потом уж и мы жрать станем. И Мысляк тут же завелся снова: лижи, дескать, грабли, зараза поганая, грабли, зараза поганая, лижи! И такая у него при этом рожа тупая сделалась, что и сейчас вспоминать невмоготу.

Жеваный, дурак, и начал пальцы свои, в киселе вымазанные, облизывать, а у самого из шаров ну прямо ручьи текут, ей-богу. Ну обхохочешься с такими, честное слово! С полминуты, наверное, мы на него пялились, и сами уж было собрались за жратву приняться, пока кисель не остыл, Мысляк так даже ложку свою достал уже, как вдруг Жеваный белеть начал и на землю оседать. Потом вперед нагнулся, схватился за живот и рухнул хлебалом вниз. Подскочили мы к нему, на спину перевернули, а он уже и отрубился, и пена изо рта зеленая идет. Брюхач и тут давай ныть: вот, мол, отравитель, сдох, мол, падла, а как мы теперь не жрамши работать будем? И то верно: пока новый жбан сварят, полдня пройдет, а на голодное брюхо - это не работа. Ноет он так и ноет, а мы стоим и молчим. Уж на что ко всему привычные, но такого же никогда не было, чтобы человек от киселя, пусть и протухшего, да вдруг концы отдал. Вот и думаешь: как же дальше-то быть, теперь? Ведь первым из жбана теперь киселя хлебнуть кто же по своей воле решится?