Джеральд Даррелл: На суше и на море [1972]

Но еще интереснее было разглядывать вынесенные накатом радио- и электролампы, синтетические мешки и коробки, пластмассовые тазы, стеклянные поплавки, опутанные веревками и обрывками сетей, бочонки, синеватые и прозрачные бутылки из-под виски с красивыми металлическими пробками, деревянные заклепки, японские плетеные башмаки, украшенные яркими наивными рисунками, консервные банки, лопавшиеся от легчайшего удара, съеденные коррозией или совершенно новые, сияющие, как маленькие солнца, побитые водой резиновые и пластмассовые куклы с нерусскими лицами, деревянные пепельницы, а часто и совсем уж непонятно как попавшие на пустынное побережье предметы — якоря, намертво вросшие в песок, металлические котлы и даже неразорвавшиеся снаряды.

Пляж постепенно сузился, слева поднялись аллювиальные обрывы [1] Отложения наносного характера. , постепенно сменившиеся коренными породами. Но на обнажения Гусев не смотрел. Успеется. Наконец пляж уперся в непропуск — утес, омываемый морем, обойти который можно было только поверху. В тумане, за невидимым кекуром, орали утки. Вот оно где, мясо! Сюда, голубчики!

Но утки, раздраженно и часто крича, так и не появились. Зато вынырнул и черной тенью побежал по песку высокий баклан. Дождавшись, когда баклан остановится, Гусев застрелил его. Баклан был тяжелый, под жесткими перьями ощущалось тепло. «Не птица», — с презрением подумал Гусев, но понес баклана домой. Надрезав кожу на шее, животе и лапах, он, как чулок, снял ее вместе с перьями, а тушку сунул в кипяток.

Дослушав урок японского языка, Тасеев пошел осматривать доставшееся им наследство. В конюшне были продавлены потолки, опасно прогнулись балки. Как слоны ходили. Ветром, наверное, ободрало или жители на дрова перевели.

Баня и разрушенные подземные склады были неинтересны, но на отшибе стоял дом с настежь распахнутыми дверями. Половицы, загаженные лисами, разошлись, показывая широкие, в ладонь, щели. Все, что сохранилось, — кирпичная печь да стойка для обуви. Вот и определи, кто тут жил.

Он копнул носком сапога кучу ржавых отсыревших бумаг. Листки разлетелись, распались, под сапог упала неразборчивая любительская фотография женщины, но кто она была, не поймешь — фотография выцвела и пошла пятнами.

Возвращаясь, Тасеев издалека уловил запах дыма, но внимание отвлекла прогуливающаяся по пляжу лиса. Опа не удивилась, увидев Тасеева, но свиста не выдержала. На крыльцо вышел Гусев с дымящимся ведром в руках и плеснул горячим через перила.

— Баклана варю, — пожаловался он. — Третий раз воду меняю, а он, подлец, и не думает стать мягче. — Он подумал и добавил: — И рыбой пахнет.

Тасеев засмеялся. Ему вдруг значительным показалось, что вот они, два геолога, высадились на краю света и все же чувствуют себя дома, просто, нормально, хотя и не знают, когда окончат работу, когда заберет их заблудшее в прибрежные воды судно…

— Где твой баклан?

Гусев поставил ведро на щелястые доски. Тасеев вытащил ножом горячую тушку. Гусев оторвал кусок, пожевал и сплюнул:

— Во черт! — сказал он с восхищением. — До сих пор воняет. До чего упрямая птица. Хуже вороны.

Они жевали невкусное мясо и смеялись.

А туман — чепуха, думал Тасеев. Не на век же. Тушенки у них навалом. Два месяца просидят, если понадобится.

Как-то вечером Тасеев сказал:

— Пора тебе, Витька, жениться.

— Здесь, на острове? — изумился Гусев.

— Зачем, можно на материке или на Сахалине.

— Дело маленькое, — засмеялся Гусев, — только я подожду. Таких стимулов мне не надо. Разве для прописки…

— Чего?

— Посмотрю да на Галке женюсь. У нее родителей нет, а в московской квартире проживает подозрительный родственник. Родственника турнуть можно.

Тасеев промолчал.

— Обидно, — заволновался Гусев. — Чем я хуже футболиста, которого приглашают в Москву, где всевозможные удобства? Я — геолог. Я не умею гонять мяч по правилам, не умею бить по ногам без правил. Но я делаю вещи более нужные. — И неожиданно закончил: — Нет, пусть такие, как Тасеев, женятся, а я на них посмотрю. Предпочитаю связи без ссор и ненужной лирики.

Что-то не совсем обычное послышалось в его словах. Тасеев взглянул на Гусева: есть вещи, о которых не говорят и друзьям, но интересно, чего не договаривает Гусев?

Гусев строгал деревяшку, и под острым ножом она постепенно превращалась в шахматного коня. Гусев строгал деревяшку и вспоминал Лилю Святловскую из Томска. На память пришли ее глаза, которые могли быть и влажными, с праздничным, даже языческим, блеском, и сухими, и равнодушными. А он тогда ходил напряженный, восторженный и плевать ему было на все, кроме Лили…