Джеральд Даррелл: На суше и на море [1972]

— Мадам, — вежливо сказал Гусев кореянке, — заверните мне эти. — Он выбрал из ведра крупных чилимов и бросил на бумагу. Кореянка завернула в нее отобранных чилимов. Оставив на лотке деньги, Гусев подтолкнул Тасеева. Он был доволен. Чилимы были красные, толстые, как стручки. Спелые июньские чилимы не какая-нибудь майская мелочь!

— Вот и ладушки! — оценил он свое приобретение. Тасеев покорно следовал за ним к выходу.

«Ах, Валя, Валя, — подумал Тасеев о жене, — как неважно получилось… Возьми такси, прикати в порт, есть же время! И зачем понадобилось в последние часы тащить меня к Гусеву, как будто не мне предстоит пару месяцев лицезреть его физиономию? А все женские капризы. Вот и получилось… Это Гусеву хорошо — ни жены, ни прощаний. Посмеивается, а я броди за ним по всему порту… Не догадается Валя, что мы еще здесь, не приедет, не простит, так и буду до осени думать о ссоре…»

Он машинально последовал за Гусевым в ресторан. Сели так, чтобы видеть за окном полоску вечернего моря, по которому, дымя, шастали черные буксиры.

— Пей пиво, Юра, — сказал Гусев. — Достойное занятие! — Он высыпал чилимов на принесенную официанткой тарелку. — Пива теперь мы не попробуем долго…

Он так протянул это «долго», что у Тасеева будто зубы заныли. Взяв креветку, Гусев оборвал плавник, содрал панцирь и тугим мускулом закусил невкусное пиво. За соседним столиком шумели. На плоской эстраде постанывал оркестр, хлопали дверцы холодильников, выстроившихся вдоль стены. Официантка была в белом и тоже напоминала движущийся холодильник.

— Во будет рейс! — Гусев показал большой палец.

— С чего вдруг?

— Сужу по твоей физиономии. К добру, когда она у тебя перекошена.

«Чего я действительно раскис? — подумал Тасеев. — Ни разу не ссорился?.. Ссорился… Не так, конечно, не перед отъездом, но ссорился…» Он смотрел, как Гусев уничтожает чилимов; круглая курчавая голова и борода курчавая, как у папуаса. Маленькие, но почему-то заметные уши. Когда Гусев появлялся в компании, Звонков начинал задираться: «О чем угодно, ребята, но об ушах говорить не будем!..» Он произносил это значительно, и все на минуту умолкали, приглядываясь к Гусеву, к его ушам, а потом утешали: «Конечно. О чем угодно, только не об ушах!»

Гусев заметил улыбку Тасеева и тоже улыбнулся.

— Юрка! Брось расстраиваться, — воскликнул он. — Все в ажуре. Оказия на острова есть. Корыто без нас не уйдет. А Валя… Так милые ссорятся, только тешатся…

— Девушка! — окликнул Тасеев официантку…

— Вина принести? — равнодушно спросила официантка.

— Нет, — заторопился Тасеев, — телеграмму отправить. Я все напишу, и текст и адрес. — Он вытащил ручку и полевой дневник. — Вам только отдать надо на почту после работы. Я в море ухожу…

— Почему без формы? — спросила официантка.

— Он геолог, — пояснил Гусев смеясь. Уши были особенно заметны.

— Я ваших шуток не понимаю, — заносчиво произнесла официантка. — Я не почтальон, а торговый работник!

Она, однако, не ушла. Собирала посуду. Тасеев кончил писать.

— Вот, — сказал он, — только на бланк перенести. Деньги я вам оставлю.

— Ладно. Я отправлю. Я морякам сочувствую. — Она подняла поднос и внимательно посмотрела на Тасеева: «Молодой, а волос осталось немного. Переживал, видно».

— Вот и ладушки, — сказал Гусев.

Тасеев вздохнул. Он почувствовал облегчение, будто высвободился из-под ноши или ванну принял. Хотя бы так — телеграмму… Не таскать в себе ссору до поздней осени…

Они пришли вовремя. Шхуна собиралась отваливать, и на мостике виднелись фигуры старпома и шкипера Бережного, который помахал геологам. Подниматься на мостик они не стали. Боцман проводил их в кубрик, где было душно, пахло краской, слышался грохот сапог по железной палубе и ровное рокотание ползущей через клюз цепи. Двигатель работал, переборки мерно подрагивали.

— Ложись, — наставительно сказал Тасеев Гусеву. — Лежать полезно. — Он разделся и неуверенно полез на койку. Его смущал боцман, молча наблюдавший за ними. Гусев, широко улыбаясь, сел на рундук и, ткнув пальцем в запотевший иллюминатор, хрипло сказал боцману:

— Пэсифик!

— Чего? — не понял боцман. Он был толстый и в дверях стоял боком.

— Пэсифик! — с чувством повторил Гусев. Ему невероятно хотелось выразить одним словом все, что его обуревало.

— Это он говорит, что под нами Тихий океан, — пытаясь повернуться на узкой койке, пояснил Тасеев.

Боцман неожиданно обиделся и, прежде чем закрыть дверь, сердито сказал: