Журнал «Если»: «Если», 2011 № 04

Мил ходил вокруг дома, заглядывал в окна. В то, что раньше было родными окнами — с нарядными ставенками, цветными стеклышками наверху. От этих стеклышек в солнечный день ложились на пол веселые разноцветные пятна… Мил не чувствовал жара от раскаленного камня, не замечал, как серый дым выедает сохнущие глаза. Он переходил от проема к проему, заглядывал в черную пустоту. Все искал: не осталось ли в доме чего? Вдруг да найдется рушник, вышитый матерью, или отцовская кружка с росписью по эмали, или часы с чудесным боем… По стенам перебегали язычки неуемного пламени — короткие вспышки зеленого. А так — все черно. Ни рушника, ни часов, ни старой любимой игрушки… За Милом ходила тетка Желанка:

— Пойдем, Милушек. Ничего там нет. Пойдем отсюда, голубчик. Умоешься с дороги. Молоком напою… или бражкой… Идем же! Нельзя тут смотреть — глаза сожжешь.

Она тянула Мила за ремень, на котором висели меч и кинжал, без слез плакала. Он тетку почти не слышал. Все смотрел: должно же хоть что-то в доме остаться? Ведь не может быть, чтобы совсем ничего…

Потом он сидел в светлой горнице в теткином доме, где стены отделаны белой березой, в цвет хозяйкиных рук. Желанка, с короной пшеничных волос, и в сорок лет оставалась красавицей. А мать Мила, хоть была на два года моложе сестры, казалась ветхой старушкой. Все силы свои отдала сыну; собственную жизнь перелила в ребенка. Родила знатного крепыша, а сама едва не улетела на Светлое Небо. Отец незнамо как удержал — верно, любовью своей, заботой да нежностью. Отец ведь был Разноглазый. Он говорил, с Разноглазыми всегда так: рождаются крупные, сильные мальчики, а матери родами умирают. Редко какая счастливица выживет. Да и то, если вдуматься: что за радость к тридцати годам сделаться никчемной старушонкой?

Мать была счастлива. Она улыбалась сыну, мужу, каждой травинке и ясному дню. В ее глазах — обычных, одинаковых, серых — лучилось солнце. Не в силах делать работу по дому, мать сидела у окошка и вечно шила, вышивала, плела кружева…

Милу ясно представились ее усталые желто-серые руки, седые косицы вокруг головы, тонкая жалкая шея, улыбка на увядших губах. Он едва не взвыл; сдержался, хлебнул браги. Дядя Мирек плеснул еще из кувшина:

— Пей, легче будет.

Он пил, но легче не становилось. Чудилось: в груди засел невидимый нож, и сердце умерло, не бьется, но болит. А вслед за сердцем умирает остальное — слепнут глаза, отнимаются ноги, немеют пальцы рук. Мил глотал брагу и на минуту-другую чуть оживал. Онемевшие пальцы отходили, начинали дрожать. Тогда Мирек подливал из кувшина и уговаривал:

— Пей. Еще пей. Вот так. Хорошо.

— Хорошо, — вторила мужу Желанка, а у самой голос ломался, звенел слезой.

Дети — немалый выводок, пятеро — таились по комнатам на втором этаже. Не вышла к Милу старшая из сестер, не показался старший из братьев. Схоронились друзья детства, словно нет их. Поленились взглянуть на чужое горе, побоялись часть его взять на себя. Мил скрипнул зубами. Он обойдется. Он взрослый и сильный. Он выдержит.

— Дядя Мирек, кто поджег дом?

Желанка с мужем переглянулись, разом отвели глаза.

Мил сжал кулаки. Кулаки у него тяжелые не по возрасту; да и сам рослый, широкоплечий. Не скажешь, что ему каких-то семнадцать лет.

— Кто? — повторил он глухо.

— Никто не знает, — вздохнула Желанка. — Ночью случилось. Все спали. И вдруг — как полыхнет! Зарево выше деревьев, зеленое. Народ сбежался, да толку что? Этот огонь водой не зальешь.

— Они… — Мил запнулся, сглотнул. — Мать с отцом были дома?

Глупо вышло, уж лучше б молчал. Только вдруг пронзила надежда: мало ли, к отцовой родне подались, проведать да пожить денька три. Желанке с Миреком не сказались, тайком отбыли. Дом сгорел, а родители-то и не знают. Вернутся на пепелище… Мил застонал, опустил низко голову. Не вернутся.

Теткина рука легла на затылок. Желанка горестно повздыхала, затем предложила:

— Идем, постелю тебе. Может, уснешь.

— Спасибо. — У Мила не было сил подняться.

А дядя Мирек кашлянул, словно простуженный, и с натугой проговорил:

— Уходи. Сегодня же. До заката.

— Сдурел?! — поразилась Желанка. — Зачем ты его прогоняешь?!

Дядя Мирек поднялся, навис над столом — кряжистый, грузноватый, с опаленным лицом. Видать, не стоял в стороне, наблюдая пожар в безопасности, слушая крики горящих заживо.

— Мил, послушай меня без обиды. Я не знаю, чем твой отец прогневал поджигателя… не ведаю, кому он не угодил. Но накануне он вернулся из дальней поездки. Сам не свой возвратился — расстроенный, обозленный… И в ту же ночь дом сожгли. Вместе с хозяином и хозяйкой. Остался ты — его сын. Пойми: я не хочу, чтобы и мой дом запылал этой ночью. Беги, прячься. За рекой, за горами, за морем. Уходи, говорю тебе! Поскорее.