Джон Варли - Тысячелетие

Вот уже девять лет, как я бросил курить. Но когда она встала и пошла в ванную, я схватил пачку, оставленную ею на тумбочке, и щелкнул зажигалкой. «Виргиния Слимз». После второй затяжки я закашлялся, после четвертой закружилась голова, и я затушил сигарету.

Ну и ночка!

Я посмотрел на часы. Час ночи. В десять утра она превратится в тыкву. Это всего лишь одна из подробностей ее рассказа, и далеко не самая бессмысленная.

Я прислушался к плеску воды за закрытой дверью. Похоже, она принимает душ.

Все, что я понял, — у нее была дочка, и она умерла. Остальное просто не укладывалось у меня в голове.

— Можно, я тебе кое о чем расскажу? — спросила она, когда справилась со слезами. Мы сидели на краешке кровати, я обнимал ее за плечи. Мне в жизни не доводилось обнимать более красивую женщину, но мысли мои были очень далеки от секса.

— Конечно. О чем угодно.

— Это долгая история, — предупредила она.

— Я выдержу.

Она засмеялась. Смех был дрожащий, грозивший перейти в истерику. Но ей удалось взять себя в руки.

— Там, откуда я пришла, все умирают, — сказала она.

И дальше, клянусь, было еще хуже.

— Мы даем своим детям имена, только когда им исполнится два года, — сказала я ему.

— Почему?

— Разве не ясно? — Интересно, подумала я, насколько он верит моему рассказу? Наверное, на один процент, не больше. И все-таки, раз уж я решила поведать ему свою историю, мне придется выйти за рамки безопасных восьмидесятых. — Мы не даем им имен, поскольку шансов дожить до двух лет у них меньше одного процента. Потом шансы возрастают. Но не очень сильно.

— Чем она болела?

— Ничем. По крайней мере, на вид. Мне было двенадцать, понимаешь? У меня начались первые месячные: я оказалась небесплодной. Генализ тоже не выявил никаких противопоказаний.

Я посмотрела на него. Порою правда просто не доходит до собеседника.

— У меня были проблемы со способностью к деторождению, — сказала я. — Врачи говорили, что у меня не будет детей. И вдруг я забеременела.

— В двенадцать лет? — спросил я.

— Забудь про двенадцать лет. Я просто пьяна, о'кей? Мне делали… как ее?.. амниотомию. Все считали, что если даже я забеременею, ребенок родится монголоидным.

— У нас это называют синдромом Дауна.

— Верно. Верно. Забыла местный жаргон. Ну так вот. Девочка родилась прехорошенькая. Самый прелестный ребенок за последнее столетие.

Я глотала прямо из горлышка. Без пилюль. Этанол, как выяснилось, совсем неплохое лекарство от отчаяния.

— В ней была вся моя жизнь. Все мои надежды и желания. Ее, естественно, пытались забрать от меня в больницу, где за ней был бы постоянный присмотр.

А умница была! Гений, а не ребенок. Она начала ходить в шесть месяцев, говорить — в девять. Она была моей Вселенной.

— Как, ты сказала, ее звали? — спросил он.

Я снова взглянула на него. О'кей. Значит, он не верит даже на один процент.

А с какой стати он должен мне верить? А я ему?

Я опять заплакала.

Рассудок у леди оказался куда более расстроенным, чем я предполагал. Я попытался склеить кусочки ее откровений так же, как обычно восстанавливаю картину крушения.

У ребенка было какое-то врожденное заболевание. Я не эксперт в этой области, но кое-что мне в голову пришло. Например: мать болела сифилисом или употребляла героин, вынашивая ребенка. Иначе откуда у нее такое чувство вины? И зачем бы ей прибегать к таким сумасшедшим метафорам, рассказывая о своем несчастье?

Девочка умерла, не дожив до двух лет. А может, и не умерла. Возможно, жизнь в ней поддерживали механически, при полностью угасшем сознании.

С другой стороны, не исключено, что ребенка у Луизы забрал благотворительный департамент. Быть может, девочка живет у приемных родителей. Я просто ничего не смог толком выяснить.

Ясно было только одно: Луиза безумна. Чем больше она говорила, тем больше я в этом убеждался. В принципе я не люблю сумасшедших и стараюсь держаться от них подальше. А вдруг ее одолеет приступ бешенства? Кто знает, что она способна себе вообразить? И в чем решит обвинить меня?

Но Луиза почему-то не вызывала у меня опасений.

Правда, я чувствовал себя опустошенным после ее исповеди. И шея у меня ныла от бесчисленных сочувственных кивков. Но это ничего не значило. Мне она по-прежнему нравилась. Мне по-прежнему хотелось быть с ней.

— У меня осталось не так много времен, — сказала я, закончив свою историю, понять и принять которую он был не в состоянии. — Пойду-ка освежусь. — Я взглянула на часы. — Так или иначе, в десять утра я превращусь в тыкву.