Орсон Кард - Песенный мастер

Киарен осторожно оперла Йосифа о стену. Его голова склонилась направо, так что он не видел женщины, просто уставился в стенку. Наркотики полностью владели им.

— Завтра ему хотят установить постоянный зонд, — сказал гвардеец.

Анссет проигнорировал его, Киарен лишь попыталась. Они хотели обойти охранника, но тот поднял оружие. Это был не лазер — усыпляющее средство.

— Крыса сказал, что когда это увидите, вам уже нельзя возвращаться в большой зал.

Анссет даже не останавливался, он только взмахнул ногой. Рука мужчины переломилась в запястье; оружие упало на пол, конечность бессильно повисла. Через мгновение отозвалась боль, гвардеец пошатнулся, уступая двоим дорогу. Второй оказался слишком медлительным — Анссет разорвал ему лицо обеими руками. Киарен побежала за Певчей Птицей, протиснулась рядом с орущим мужчиной, который упал на колени, закрывая лицо руками, а между его пальцев текла кровь.

Они не пришли той же дорогой, это точно. Тем не менее, Анссет, казалось, прекрасно знал, куда они направляются. Киарен подумала, что он предпочитает обойти те коридоры, где их могли ожидать гвардейцы. Кроме того, он избегал и дверей. Но вот он вторься в большой зал через главный вход, который стоял открытым.

Киарен добралась до двери в мгновение после Анссета, но он уже пересек половину зала, направляясь не в сторону Рикторса, но к Крысе. Внезапно он взвился в воздух, и девушка ожидала, что в этой атаке ярости он уничтожит императорского убийцу.

Но уже в следующий момент Анссет с Крысой сцепились в бою. Никакое движение Анссета не было способно пробить защиту Крысы; ни единый удар Крысы не достал тела Анссета.

В конце концов, обессиленные, они застыли в страшном клинче; каждый боялся пошевелиться, чтобы противник не использовал это движение против него. Губы Анссета очутились у самого уха Крысы. Он тихо застонал, в отчаянии, что не может выразить своей муки ни телом, ни голосом. Он не мог убить, не мог запеть, и не мог найти никакого иного способа, чтобы извергнуть из себя то, что требовало выхода.

Крыса с триумфом шепнул ему на ухо:

— А ты ничего не забыл.

Рикторс отозвался с трона, на котором снова уселся, успокоившись тем, что Ассет напал не на него, успокоенный тем, что никто из противников не мог добиться перевеса.

— И как ты думаешь, Анссет, кто научил тебя убивать подобным образом?

— Я убил своего учителя, — ответил парень.

— Это тебе сказали, что ты убил его, — возразил ему Рикторс. — Все это было ложью.

— Никогда тебе не сравниться со мной, — заявил Крыса.

— Ты же служил Майкелу, ты присягал ему на верность, — сказал Анссет.

— Служу императору, — ответил на это Крыса. — Майкл был стар.

И это было одним предательством, одним ударом больше, чем следовало. Что-то лопнуло в Анссете. Плотина рухнула, и вся боль, накопленная долгими месяцами, когда он считал, будто Певческий Дом не желает его, вся печаль над увечьем Йосифа, все бешенство на ложь Рикторса, все переполняющая его ненависть и желание мести, которых он не мог выразить — все это в одно мгновение вырвалось наружу.

Анссет снова запел.

Но это не была изящная песнь, как все предыдущие. Анссет за годы молчания много утратил из собственной техники, он уже не старался, чтобы заполнить голосом все помещение или извлечь из мелодии все нюансы. Это была песнь инстинктивная, она не основывалась на умениях, привитых Певческим Домом, а исключительно на имеющейся в нем самом силе, которую Певческий Дом открывал очень постепенно; эта сила позволяла ему досконально понять сердца и мысли людей, формировать их, манипулировать ими и менять, пока они не начинали чувствовать то, что Анссет приказывал им чувствовать.

Песня звучала ужасно, даже для Киарен, которая стояла под стеной, и которая не понимала всего, ведь эта песня была не для нее.

Но для Рикторса, который понял практически все, это было концом света.

Все его преступления вернулись из прошлого и, вопреки его воле, им овладели угрызения совести, чудовищное чувство вины, словно глаза Бога, заглядывающие в его душу, словно зубы дьявола, вгрызающиеся в его сердце. Фурии трепетали своими крыльями на границах поля зрения, он поднял голос в чудовищном визге, который заглушил все иные звуки, но не песнь Анссета.

Ведь песнь продолжалась.

Она истекала дальше, наполненная красками любви Анссета к Рикторсу — преданной; любви Майкела к Анссету — уничтоженной; робкой, ласковой и страстной ночи Анссета с Йосифом — утраченной навечно. Песня покрылась мраком отчаяния Анссета, когда из его тела вырвали наибольшую радость, которую он мог познать, и заменили ее наигоршим страданием, которое только он мог вынести. Глубинная боль и отчаяние заполнили воздух, они были усилены долгими — долгими месяцами молчания, когда Анссет потерял свои песни и частично утратил Самообладание. Теперь же это Самообладание он просто отбросил.