Людмила Козинец: Ветер над яром

Звучал хохот, хлопнула пробка, растаял звук осторожного поцелуя... Было неожиданно весело. Мы потребовали от скромняги Сашика новую песню, кордебалетная звезда выдала лихой сольный номер, Вадик показал пародии, наш многострадальный автор сценария все порывался читать стихи собственного изготовления, но его умело отвлекала костюмерша.

Высыпали на площадку перекурить, рассказали пару забойных анекдотов. Потом пришел второй приступ голода, ринулись обратно к столу, спешно сочинили крепкий чай. И завязался наконец нестройный разговор, начинающийся со слов: "а помнишь". Как снимали там-то и там-то, а это снять не дали, а это вырезали, крокодиловы дети... какую передачу загубили... а говорят, что... да нет, брешут, наш ни в жизнь на это не пойдет, скорее мир перевернется... Ну что ты мне все - "Двенадцатый этаж"? Ну молодцы ребята, так что теперь? Сколько мы все за Москвой повторять будем?.. Да пошли они, эти фантасты... помнишь в прошлом году дали мы им эфир, дали, а что вышло? Полтора часа рассказывали, как их не печатают, я чуть не уснул... тебе-то что, твое дело маленькое, "держи картинку", да и все... Экстрасенса ему, гляди ты, а слона зеленого тебе не надо?.. Ну и вот, выменял я у него этот кинжал - вещь, скажу тебе! Оправлен в черное с серебром, глянешь - жуть берет... да нет на нем никакой крови, это так, бутафория, ритуальное оружие, для эсэсовских парадов, я его над кроватью повесил...

Громницею в руке покойника горит над миром, над Бабьим Яром...

...Бледность вдруг залила лицо сидевшей напротив меня кордебалетной девочки. Судорожным глотком задавила крик костюмерша. С круглого лица Вадика вмиг исчезла улыбка. Они смотрели на что-то за моей спиной. Не спеша испугаться, я медленно обернулся.

В проеме открытой двери, как в раме, стоял человек. Наверное, это был кто-то из тех, что остались коротать ночь в студии - кому же еще быть - но узнать его было невозможно. Не хотелось его узнавать, невозможно было вглядываться в его лицо. Он воспринимался весь сразу, как некий знак, как страшный, знакомый символ.

Узкие высокие сапоги, начищенные до зеркального блеска. Зловещая черная форма с хищным, распластанным на груди орлом. Витой серебряный погон. Руны в петлицах. Неживые, восковые пальцы лежат на расстегнутой кобуре. Другая рука сжимает стек. И на заносчиво вздернутой тулье фуражки - наглая адамова голова.

И... нет лица за этой формой. Нет лица. Только - жест: неторопливо пальцы оторвались от кобуры, поймали шнурок, вставили монокль... Словно холодный глаз циклопа глянул в душу.

Он обвел всех взглядом упыря. Уронил несколько резких, лающих слов. Сделал пару шагов вперед. Уверенных, хозяйских. Еще помнит Киев эти шаги...

- Ну, ты даешь, старик, - хрипло выдавил кто-то.

За столом опомнились, шумно, неловко завозились, старательно отводя взоры от этого мрачного персонажа нашего маленького карнавала.

- А за такие штуки морду бьют,- безадресно сказал Саша.

- С-с-скотина. Пойдем, хлопцы, отсюда.

Все поднялись, высыпали на площадку, разобрали сигареты, устраивались кто где, даже у ледяного, дрожащего под порывами ветра окна, лишь бы подальше, инстинктивно подальше, от двери в студию, где оставался он... Один.

Почти не разговаривали, прислушивались, невольно прислушивались к каждому звуку, но ни шороха, ни шага, ни скрипа... А потом, когда сигареты дотлели, двинулись - все вместе, все, кто был этой вьюжной ночью в пустом и гулком здании нового телецентра.

...Он лежал на полу, весь - и надраенные сапоги, и черный мундир, и перчатки, и монокль, и стек - плоский и темный, как кусок грязи. Фуражка откатилась далеко в сторону. На груди, на черном мундире белел листок бумаги, вырванный из школьной тетради в клетку. На нем печатными расплывающимися буквами написано: "Предатель".

...А ветер, предрассветный неистовый, стонал над городом, проваливался в теснины оврагов, ломал ветви, швырял пригоршнями снег, нес хлопья света и тьмы туда, где громницею в руке покойника горит над миром, над Бабьим Яром исполинская свеча телевышки...